следующее же воскресенье после издания эдикта, лишавшего их свободы совести, эти триста прихожан снова собрались вместе — на этот раз не для того, чтобы слушать пастора, а чтобы решить, как быть дальше. Когда их негромкий разговор окончился, стало ясно, что эти мужчины и женщины не потерпят посягательств на свою религиозную свободу. И тут mynheer Штультинг тяжело поднялся на ноги, откинул назад свою голову на толстой шее и обвел собравшихся взглядом заблестевших глубоко посаженных глаз. Его громкий голос прозвучал призывной трубой.

— Что до меня и моей семьи, — воскликнул он, — то мы по-прежнему будем служить Господу Богу. И если мы не сможем служить ему в этой стране, то покинем ее!

Он остановился и глянул вокруг себя пронзительным взглядом. Все знали, что никому из них не приходилось терять столько, сколько ему, богатому купцу! Он сделал паузу и крикнул звонким голосом:

— Уедем отсюда! Кто со мной?

Словно огненный всполох, вскочил во весь рост седой пастор, улыбаясь в экстазе. Дюжина молодых людей тоже вскочила на ноги, губы их были крепко сжаты, глаза сверкали. Один за другим поднимались люди постарше. Им было что терять: налаженные дела, процветающие фирмы, дома и земли. За ними тут и там, бросив взгляд на того или иного вставшего на ноги юношу и застенчиво помедлив, начали подниматься молодые женщины. А после них, прижимая к груди маленьких детей, встали матери, с тревогой в глазах, испуганные, неуверенные. И вот на ногах были уже все три сотни прихожан, и, глянув на них, пастор почувствовал, как по его щекам потекли слезы, ибо в этом было торжество его царства. Он поднял руки в молитве, и внимавшие ему упали на колени, почувствовав силу его взгляда, и молитва заполнила собой церковь и укрепила их дух. Они готовы были уйти, пожертвовав всем ради Господа и свободы.

Вот какой закваски была эта американка.

* * *

Даже когда спало душевное напряжение этого дня, решимости не убавилось. Mynheer, который успел скопить немалые богатства, продал за хорошие деньги свою фабрику и передал в чужие руки все, чем владел.

Его жене было не трудней, чем ему. Она поплакала, бродя по дому, но потихоньку, отвернувшись в сторону, ибо никогда не сделала бы ничего, что могло бы отвратить ее мужа от исполнения долга, и она ни капли не сомневалась, что он лучше ее способен постичь Господню волю. Она день-деньской была занята стряпней, стиркой, уборкой и наблюдением за девочками-служанками, так что у нее не было лишнего времени для мыслей о Боге, и она оставляла их своему мужу. Кроме того, ей стоило такого труда разобрать по складам несколько стихов из Библии, что она доверяла его ежеутренним и ежевечерним чтениям из Священного Писания и горевала, что даже утром, когда она слушала эти благие слова, ум ее был попеременно занят то кофейным пудингом, то колбасой, а по вечерам, к стыду своему, она часто начинала клевать носом во время молитвы, так что мужу приходилось будить ее и поднимать с колен. Она робела всякий раз, хотя он никогда не упрекал ее, а только говорил своим глубоким добрым голосом:

Ну что, моя дорогая Гильда, очень ты устала?

— Ах, Иоанн, — всегда покаянно отвечала она, — я в самом деле хочу слышать голос Божий, но почему-то мне это не удается, скажи почему?

Легко понять, что, когда он решил тронуться в путь, у нее не возникало по этому поводу ни малейших сомнений, тем более что он ни в чем ее не ограничивал и позволил захватить с собой все дорогое ее сердцу добро — сложенные в огромные ящики перины, голубые и белые блюда, серебро и всю нужную домашнюю утварь.

Два их старших сына были уже женаты, жили своим домом, но поскольку они принадлежали к той же церкви, то тоже вынуждены были покинуть родину. С mynheer'oм Штульгингом оставался младший сын Германус, державшийся по молодости очень строго и прямолинейно. В отличие от братьев, его не отдали в торговлю, потому что он был поздний ребенок, переживший несколько других детей, и слишком хрупкого телосложения. Более того, когда он вошел в возраст, семья процветала и могла не скупиться, а молодой человек так гордился собой, так тонко воспринимал мир и был исполнен такой любви к красоте, что отец и мать предоставили ему самому выбрать себе занятие. Всему остальному он предпочел мастерство ювелира, потому что любил ощущать в руках драгоценные камни и любоваться их цветом, и еще он научился делать и чинить часы, ибо его увлекала точность и изысканность их волшебных механизмов, способных отмечать каждый миг.

Германус удивительно был не похож на своих кряжистых, расчетливых родителей. Стоя у церковной скамьи между ними или рядом со своими плотными братьями, их женами и детьми, он выглядел маленьким и хрупким, но при этом держался так гордо и независимо, что никому бы и в голову не пришло его унизить. К тому же он был образованнее других, так как настаивал, чтобы его учили очень многому. Он говорил на нескольких языках, писал музыку и стихи, замечательно рисовал и с одинаковой сноровкой обращался с карандашом, пером и чернилами. Кроме того, он был одарен превосходным голосом и тонким слухом, помогавшим ему чувствовать высоту тона. Эта его способность обнаружилась очень рано, и едва он вышел из детского возраста, ему уже доверили в церкви камертон, и он задавал тон при пении псалма.

Тонкое, пламенеющее, гордое, исполненное страстной любви к красоте естество этого молодого человека тоже воплотилось в нашей американке, ибо он был ее отцом.

* * *

Временами, к собственному своему удовольствию и к радости mynheer'a Штультинга, младший сын отправлялся в путешествие. Уезжая из дому, он любил немного покрасоваться и как-то купил себе в Амстердаме яркий жилет, а в другой раз — высокий шелковый цилиндр; ему нравилось безупречно чистое белье, и он был очень привередлив в выборе духов и в покрое своих сюртуков. Тем не менее, никогда не обманывал родительского доверия, даже в тех случаях, когда не брал с собой верного слугу, ибо его утонченность и развитое чувство самоуважения оберегали его от грубых грехов, свойственных его ровесникам.

Когда mynheer, собираясь в путь, стал подводить итог делам своей фирмы, обнаружилось, что некоторые предприниматели оставались еще ему должны, так как во многих городах розничные торговцы с удовольствием брали его отличную мебель, которая была самолично им проверена, а часто отполирована его собственными руками. В этих случаях он призывал к себе сына и говорил: «Германус, поезжай снова в Амстердам, повидай на этот раз главу торгового дома и подбей счета. Скажи ему, что я покидаю свою страну ради свободы, а это для меня и конец и начало».

Владелец торгового дома, к которому