Впрочем, к необычному я был готов. Все сошлось: одиночество и опустошенность, зимой мы наконец расстались с женой, я засел на даче, не писалось, не думалось, нежданно-негаданно попал в больницу — сломал левую руку, поскользнувшись на мокрых ступеньках крыльца, — и вот лежу теперь в палате номер семь. Номер шесть, хотелось бы сказать, слушая и созерцая сейчас своих соседей в ядовито-розовых пижамах, да не позволяет критический реализм. Да, прошу прощения, я писатель.

Итак, я писатель и лежу в палате номер семь. Моя койка в углу у окна — кусты сирени и боярышника в предзакатном огне. Рядом через тумбочку расположился Василий Васильевич (бухгалтер из совхоза, под шестьдесят, перелом бедра). В углу по диагонали на доске, покрытой простыней, мучается Игорек (шофер, восемнадцать лет, два сломанных ребра в дискотеке). А прямо напротив лежит и смотрит мне в глаза тот самый старик.

Я начал отходить от сладковатого наркотического дурмана: утром хирург Ирина Евгеньевна занималась моей злосчастной рукой. Мы втроем успели слегка познакомиться и слегка разговориться, и Василий Васильевич уже успел пройтись недоверчиво насчет моего писательского удостоверения, и я его предъявил — как вдруг старик открыл голубые глаза и сказал:

Была полная тьма… — Помолчал и добавил: — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Вот так он пугает каждого нового человека — именно этими словами, — отозвался Василий Васильевич на мой вопросительный взгляд. — Ноги кипятком обварил, кастрюлю с бульоном на себя опрокинул… Он, понимаете, не в себе.

— Нервный шок? От кипятка, что ли?

— Да что кипяток! Он совсем не в себе.

— Сумасшедший?

Можно, наверное, и так сказать, — Василий Васильевич поморщился. — А человек хороший тихий, никогда ни на что не пожалуется, все время молчит. Только вот мало что понимает и никого не узнает.

— Амнезия, — вмешался Игорек, — памяти то есть нет.

— И слава Богу, — ответил на это бухгалтер.

— Вы считаете память наказанием? — разговор все больше занимал меня, а тут еще упорный взгляд, устремленный прямо мне в лицо.

— Небось у каждого найдется какая-то гадость, о которой вспоминать неохота, правда?

— Правда.

— А Матвеич пережил настоящую трагедию. В одну ночь жены и дочери лишился.

— Что с ними случилось?

— Убийство, дело темное.

— Кто ж их?..

— Если б знать! Если б он знал, он, может, и не тронулся бы.

— Но убийц искали?

— А как же! Из самой Москвы следователь приезжал. И собака бегала ученая. И по всем улицам ходили, со всеми разговаривали, вызывали. Ну, не нас, конечно, мы из совхоза, все-таки три километра от поселка… а поселок весь переворошили.

— Когда же это произошло?

Давно уж, несколько лет. Сколько лет, Игорек?

— Давно. Пять или три. А вы сами ничего не слышали? — обратился Игорек ко мне. — У вас дача в Отраде?

— Я здесь недавно, с весны.

— Ну, тогда вы ничего не знаете. У них, говорят, золото было.

— Золото! — Василий Васильевич усмехнулся. — Какой дурак будет на даче золото хранить?

— А может, они на даче и скрывали как раз.

— Да, Матвеич наш валютчик известный — врачом в больнице московской работал. Горы золотые. А вот, болтали, кто-то там к кому-то ходил… то ли к жене его, то ли к дочери… кто-то, знаете, со стороны…

Дверь отворилась, вошла медсестра, молоденькая, хорошенькая, во всем белом, шуршащем (Верочка — впоследствии мы с ней подружились). Верочка принялась менять повязку Матвеичу, обнажая багровую запекшуюся кожу. Она снимала бинты медленно и осторожно. Старик дернулся, побледнел и закрыл глаза, но молчал. Наконец экзекуция закончилась, медсестра направилась к двери. Я продолжил разговор:

— А каким образом убили женщин?

Верочка остановилась и взглянула на меня с некоторым ужасом.

— Вот, Вер, писатель интересуется, — пояснил Василий Васильевич, — как Матвеич наш семью потерял. Так вот, трупы не найдены, бесследно исчезли…

— Василий Васильевич! — воскликнула Верочка. — Какие трупы не найдены? Вы ничего не знаете!

— А вы знаете?

— Я все знаю! Я из самой Отрады. А вы правда писатель?

— Да вроде.

— Детектив будете писать?

— Ну что вы! Я их и не читал тыщу лет, — Верочка и Игорек посмотрели на меня с жалостью. — Просто пытаюсь понять, что же случилось с этим человеком.

— С Павлом Матвеевичем? А вот что. Его дочка Маруся познакомилась на пляже… ну на нашей Свирке… с одним типом. Она ему понравилась, понимаете? Он выслеживает, где они живут, ночью влезает в окно в ее комнату. И убивает. После этого мать, жена Павла Матвеевича, умирает. Но своей смертью — от инфаркта. А он сходит с ума.

— Да-а, картинка, — Василий Васильевич покрутил головой. — За что ж он ее убил?

— Видимо, больной. Изнасиловал и убил.

— И сколько дали?

— А его не нашли. И труп не нашли.

— Так что ж ты нам голову морочишь? Она все знает!

— Я знаю то, что все у нас знают. Везде искали этого типа и всех расспрашивали.

— Значит, это была основная версия, — подал голос со своей доски Игорек.

— Да ведь больше некому! Некому, некому! Что ее, сестра родная убила, что ли?

— А откуда вообще известно, что Маруся убита? — поинтересовался я.

— Ведь исчезла. Уже три года прошло, — Верочка села на табуретку возле койки Павла Матвеевича, и я услышал очень неполный и приблизительный рассказ о давно минувших событиях.

Дача Черкасских расположена на крайней улице поселка — Лесной. Эту улицу я знал. Сразу за домами начинается березовая роща, потом луга клевера и речка Свирка, точнее, один из ее рукавов, густо поросший деревьями, камышом и кустарником. Если же пойти от домов не прямо, а направо, можно той же рощей выйти к проселочному шоссе. Это шоссе соединяет Отраду с нашей больницей и далее с совхозом, стоящим на магистрали, что ведет к Москве. Именно таким путем прибывают в Отраду дачники на машинах.

Три года назад летом Павел Матвеевич с женой куда-то уезжали, на даче остались две сестры. Старшая Анна и младшая Маруся. В одно июльское утро Анна, заглянув в комнату сестры, обнаружила, что Маруся исчезла. Окно было распахнуто настежь, диван застелен покрывалом, постель убрана внутрь, как обычно убиралась на день.

— Сестры на ночь закрывали окна?

— Конечно. Ведь они оставались на даче одни, и притом у нас комарья…

— И Анна ничего не слышала?

— Представьте себе — нет!

— Значит, Маруся сама потихоньку вылезла в окно? Так получается?

Не так. Во-первых, вся ее обувь осталась в доме, вообще вся дачная обувь в доме нашлась, понимаете? Ну куда бы