после прочтения книги. Ведь она перенесет вас в незнакомый вам мир — и в штат Виргиния, и на обожженный солнцем остров Сицилия, в середину девятнадцатого века. Обстановка там будет чужда вам, быть может, вначале покажется странной, непривычной, но вы скоро поймете, что к чему, кого надо любить, кого ненавидеть, за кого печалиться, за кого радоваться. И тогда вы начнете жить одной жизнью с героями этих повестей.

Я только что прочитал все, что написал, и увидел, что достаточно подготовил вас к восприятию повестей.

Итак, переверните страницу — начинает свой рассказ Н. Кальма.

И. Рахтанов

Вступление

Я держу в руке серебряную медаль. На медали — чеканное изображение человека с прекрасным и мужественным лицом, в круглой шапочке на длинных волнистых волосах. Это Джузеппе Гарибальди, славный герой Италии. Победы Гарибальди над врагами Италии принесли его родине свободу. Прошло более ста лет, и партизанские отряды, носившие имя Гарибальди, освободили Италию от фашистов.

И в далекие времена, и во время второй мировой войны в битвах итальянского народа за свободу принимали участие русские люди.

Чтобы я могла хорошо разглядеть медаль, ее снял с груди доктор Николай Дрёмин, ленинградец, работающий в сибирской больнице. Ранней весной он прилетел в Москву на свидание русских партизан-гарибальдийцев. Николай Дремин получил письмо от своего итальянского друга и тезки Николо. В конверте был листик цикория — того самого цикория, который растет в горах и появляется из-под снега вблизи хижины Николо.

Как тебя вспоминают сегодня, Италия! Твои моря и твои цветы, твое небо и твои горы. Но главное — твоих людей, простодушных, отзывчивых, пылких и в ненависти и в любви.

— А помнишь, как в Генуе удалось спасти заминированный фашистами порт?

— А помнишь семью Белли? Какие чудесные старики! И какую поленту варила нам мамаша Белли!

— А помнишь, как наш Павел показал гитлеровцам трубку в кулаке, а они думали, это пистолет, и отдали ему оружие и сдались?..

— А помнишь папу Черви?

И тут наступает глубокая тишина, потому что люди помнят папу Черви, старика, который воспитал семерых сыновей-героев. В доме его нашли приют многие русские солдаты и вместе с сыновьями Черви ушли сражаться за Италию.

А вот и сам папа Черви на экране. Он сидит в соломенном кресле под раскидистым узловатым деревом. У него темное, загорелое лицо крестьянина и руки, перевитые синими венами. Они много работали, эти руки, они держали лопату и молот, оружие и ручонки детей. У папы Черви медлительный, но еще звучный голос.

— Мне всегда говорили: «Ты могучий дуб, взрастивший семь ветвей. Эти ветви обрублены, но дерево не погибло». Спору нет, сравнение красивое. Но дело не только в дубе, дело в семени, из которого дуб вырос. А семя — это идеи, которые движут человеком.

Длинная голая стена стрелкового полигона в Реджо-Эмилио. У этой стены расстреляли семерых братьев Черви. Много их друзей-русских тоже осталось спать вечным сном в итальянской земле. На кладбище Генуи лежит русский кузнец Федор Полетаев — Поэтан, награжденный за геройство высшим военным отличием Италии — Золотой Медалью. Он тоже был гарибальдийцем, этот русский человек.

Но вернемся к тому, что было почти сто лет назад…

Петербург

1. В доме генерала Есипова

— Нялка, это ты там шебаршишься? — спросил сонный голос.

— Я, Сашенька, я, голубчик.

Дверь скрипнула. Скользнула почти невидимая в утренних петербургских сумерках тень — няня Василиса.

— Проснулся, голубь мой?

— С кем ты там шепчешься, нялка? И который час? И какая погода на дворе? И что нового в доме? — все еще сонно, как в детстве, спрашивал Александр.

Было приятно еще понежиться в постели, знать, что на лекции торопиться не нужно. Сегодня 31 декабря, канун нового, 1860 года, в университете по случаю праздников занятий нет — стало быть, можно и поваляться.

— Погоду бог дает самую новогоднюю: снегу намело — ужасть, да и по сю пору всё метет. Час уже поздний — никак, десятый или больше, — не по порядку докладывала няня. — В доме всё, слава тебе, господи, благополучно. Только вчерась с вечера, как собирались его превосходительство к графу, так на Василия очень гневались: зачем не то платье подал. Лютовали страсть! Василий так уж и приготовился быть сечену, да потом как-то обошлось. Только приказали ему на глаза не показываться, Герасима позвали.

Александр закусил губу. Вмиг исчезли теплая дрёма, ощущение покоя. Опять! Опять отец «лютует»! Господи, когда же этому будет конец! И няня Василиса, эта безропотная, бессловесная раба, еще говорит, что «в доме, слава тебе, господи, все благополучно»! Несчастная!

Василиса между тем проворно сновала по комнате, подымала книжки, раскиданные по ковру, раздвигала тяжелые бархатные портьеры, что-то прибирала.

— Опять, видно, читал до самого рассвета… Вон книг-то, книг!.. ворчала она. — Не жалеешь головку свою, Александр Васильич…

Александр, думая свое, рассеянно прислушивался к этой привычной воркотне.

— Да, а ты мне еще не сказала, с кем шепталась под дверью, — вспомнил он вдруг.

— Да с Никифором, братухой моим, — отозвалась Василиса. — Он чуть свет нынче заявиться изволил.

— Никифор здесь?! — Александр мигом откинул одеяло, вскочил. — Что ж ты молчишь, нялка? Приехал Никифор, привез, видно, важные новости, а она мне тут про погоду толкует! Ну, что там у них, в деревне? Что люди говорят?

Александр уже накидывал халат, уже намеревался бежать за прибывшим.

— Да погоди ты, погоди, горячка! — остановила его Василиса. — Никифор сам сюда сейчас будет. Разувается он. Новые сапоги ему, вишь, мир справил, он и натянул их в городе-то. А скрипуны такие оказались — страсть! На весь дом как заскрипел, так у меня душа в пятки ушла. Разбудит, думаю, генерала, что тогда делать! Беды не оберешься. Ну, и прогнала его в людскую. А про деревенские дела он сам тебе, Сашенька, хочет сказать. Только, упаси бог, не увидел бы Герасим, что он тут, у тебя, околачивается… Сей же час барину донесет.

— Как Никифор придет, стань у дверей, никого ко мне не пускай, распорядился Александр. — А если Герасим от папа явится, скажи, что я еще не вставал.

Высокий, быстрый в движениях, Александр в семнадцать лет казался намного старше, таким замкнутым было его лицо. Бледность, скуластость, горячий хмурый глаз под широкой бровью — всё было взрослое, как будто уже определившееся навсегда. Но стоило Александру оживиться, повеселеть, — и вдруг наружу выступал мальчишка, зеленый мечтатель, наивный и жадный до всего нового, нетерпимый ко всякому злу,