упрямый и великодушный.

Да он и вправду только недавно вышел из-под опеки гувернера, швейцарца месье Эвиана. В доме свирепого крепостника генерал-аудитора Есипова, которого даже его коллеги по военному суду звали «Каменное сердце», месье Эвиан был удивительной фигурой. Маленький, щуплый, этот человечек был настоящим добрым духом дома. Александр, слуги, ютящиеся на задворках приживалки, даже маленькие казачки — все, все инстинктивно чувствовали, что под невзрачною внешностью гувернера таятся великие силы добра и любви к людям, бьется мужественное и благородное сердце.

К месье Эвиану шли со всеми заботами и горестями, ему поверяли маленькие и большие тайны, в его мезонине прятались от барского гнева. И для всех — от няни Василисы до дворового мальчишки — у швейцарца находилось и умное слово, и ласка, и внимание. Месье Эвиан впитал в себя дух революции 1848 года, он не только на словах, но и на деле был горячим защитником справедливости и равенства всех людей. Бывало, с половины генерала доносится хриплый бешеный крик, опрометью бегут ошалевшие от страха слуги, шепчутся: «Опять в часть посылают… Велено розог дать. Ох, засекут парня, не вытерпеть ему!» Шатаясь, возвращались высеченные из части, сваливались где-нибудь в темном углу, и там находили их месье Эвиан с Александром. Мальчик с состраданием и ужасом смотрел на людей, а месье Эвиан пользовался случаем и внушал своему воспитаннику отвращение ко всякому насилию над людьми, к жестокости и самовластию сильных.

— Почто дитё расстраиваешь, мусье? У дитяти головка заболит, вон уж глазки покраснели… — ворчала няня Василиса.

— О, это нитшево, это карашо, Василис, — говорил месье Эвиан. — У тшеловек должен быть не только тут, но и тут… — И он трогал лоб, а потом показывал на сердце.

Александр обожал своего воспитателя — кроме няни Василисы, это был единственно близкий ему человек, потому что матери своей он не помнил (она умерла тотчас после родов), а отец всегда оставался для него чужим, далеким и страшным.

Месье Эвиан давал своему питомцу читать «Хижину дяди Тома» и «Записки охотника». Он приносил Александру «Сороку-воровку» Герцена и «Детство» Толстого — книги, которые будили ум и душу мальчика, заставляли вглядываться в окружающее, сравнивать и возмущаться. Мальчик рос, и всё крепче становилось в нем убеждение, что цель жизни всякого настоящего, большого человека — служение людям. Он видел вокруг грубость нравов, принуждение, жестокость и твердо, навсегда решил: всю свою жизнь он будет бороться, отстаивать справедливость, добро, равенство.

Университет, новые товарищи, которых он себе выбрал — опять-таки не случайно, а под влиянием месье Эвиана, — еще сильнее укрепили в Александре эти мысли.

В университете все и всё было в величайшем волнении. Молодежь места себе не находила: когда, когда же наконец отменят ненавистное, позорящее Россию крепостное право, когда освободят несчастных рабов, когда переделают суды и выгонят всех крючкотворов и взяточников, когда преобразуют армию?! Молодые головы лелеяли самые дерзкие, самые благородные планы. Каждое слово профессоров о реформах встречали овацией, сторонников крепостного права безжалостно освистывали, объявляли им бойкот, не ходили на лекции. Песни пели только о воле, с упоением читали только те статьи, где говорилось о судьбах народа, на студенческих концертах бешеным успехом пользовались стихи, где были строки о свободе.

И Александр, подготовленный воспитанием Эвиана, сразу примкнул к молодым вожакам этого движения, стал одним из самых рьяных.

Ему уже была известна страшная слава отца. По приговору генерал-аудитора солдат прогоняли сквозь строй, забивали шпицрутенами, отправляли на каторгу. Имя Есипова заставляло людей дрожать и креститься.

При Николае Первом генерал еще не так свирепствовал, были крепостники и полютее. Но вот Николай умер, в России повеяло пока еще неопределенными и очень умеренными реформами, заговорили об освобождении крестьян, и Есипов пришел в неистовство. Как, дать волю лапотникам! Да это же конец мира! Конец русского помещика-дворянина! Да это немедленно приведет Россию к революции во сто крат сильнее и разрушительнее той, что была во Франции Людовика!

И генерал слепо возненавидел даже самых «тихих» либералов. Студенты, профессора — все, кто стоял за перемены, становились его злейшими врагами. Мысль, что его родной сын, его Александр, учится в этом крамольном заведении, водится с людьми нового толка, не давала ему покоя. Есипов и у себя в доме искал крамолу и неизменно находил ее — месье Эвиан. Он давно уже уволил храброго маленького швейцарца, но не мог искоренить вольнолюбивый дух его, оставленный и крепко проросший в Александре.

Теперь почти каждая встреча с сыном, каждый разговор неизменно кончались взрывом. Вот и сейчас, если отец узнает, что к Александру пришел ходок из деревни, разразится буря. Ох, как бы это половчее устроить, чтоб он не узнал: могут пострадать ни в чем не повинные люди! Надо во что бы то ни стало провести Никифора тайно, скрыть его…

— Так ты сама, нялка, покарауль у двери, — повторил Александр няне.

Он нетерпеливо заметался по комнате, откинул занавес у окна, прижался лбом к стеклу.

Улица была тиха и пустынна в этот утренний час. Проехал в санках чиновник, проскакал верховой курьер с депешами, две старушки в бедных салопчиках просеменили, видно, в церковь.

Александр рассеянно смотрел, как в доме напротив зажигают по случаю хмурого утра свечи, как прыгают по заснеженным крышам галки. Мысли его были далеко, когда в дверь поскреблись.

— Ты, Никифор? Входи, входи…

Няня в дверях подтолкнула брата, а сама стала «на часы». Неслышно ступая в толстых белых чулках, вошел большой, костистый мужик, рыжебородый, с таким же, как у Василисы, умным и зорким взглядом. Это и был бурмистр псковской деревни Есиповых — Никифор Глотов. Не в первый раз видел его Александр. Еще когда в доме жил месье Эвиан, Никифор, приезжая с деревенскими припасами в город, всегда появлялся в комнатах барчука. То просил за соседа, которого генерал не в очередь приказал сдать в рекруты, то хлопотал, чтобы не продавали врозь крестьянскую семью. Редко удавалось Александру смягчить отца, добиться, чтоб отменил жестокий приказ. И все-таки Никифор, сначала со слов сестры Василисы, а потом и по собственному своему разумению, считал барчука единственной «надежей» и «заступником».

— Он простой, барчук-то, — говорил бурмистр своим, капальским, — силы в нем настоящей еще нету, а жалостливый растет, понимающий.

И вот к этому-то «понимающему» снарядил его мир теперь, когда весь