кого-нибудь подавить своим величием. На слуг и мужиков это отлично действует. Мы с братом раньше тоже впечатлялись, но потом привыкли и перестали сэра Овейна бояться. Хотя он так и не заметил, что мы выросли, и до последнего времени продолжал нас звать по именам, безо всяких «сэров» и тем более «лордов» — хорошо хоть, за уши тянуть бросил.

Примерно в тот самый год, когда сэр Овейн бросил драть меня за уши и начал иногда приставлять к моему имени слово «мастер», отец отправил меня учиться в Город. Может, втайне он надеялся, что я там и останусь, найдя себе дело по вкусу — например, сам стану магистром? Или еще куда-нибудь подеваюсь с глаз подальше… По крайней мере, мне так казалось, когда барон Бодуин (это наш отец) ранним утром в конце лета рука об руку со мной съехал во главе маленького отряда по склону холма и направил коня к югу. Через Опасный Лес, а дальше — по земле отцовского друга, сэра Руперта Белой Башни, до Королевского Города — с неделю пути. Семнадцатилетний, я был худым и невысоким, умел недурно играть на лютне и писать стихи, и отец счел, что изучать Изящные Искусства мне подойдет куда более, чем феодом править. Я тосковал и с трудом сдерживал слезы, не желая оставлять дом, и учения тоже боялся: Университет представлялся мне чем-то вроде монастыря Святого Мартина, где отец Бонавентура велит учить наизусть отрывки из скучных книг, а того, кто не выучит, сечет розгами и заставляет поститься. Жаль мне было расставаться и с братом. Все же, хотя редко выдавалась неделя, в которую мы не дрались, и драка, из которой он не выходил победителем — Рейнард был самым моим близким человеком и единственным другом. Брат провожал меня до опушки леса, а далее отец велел ему возвращаться, и мы в последний раз обнялись, и я все-таки заплакал.

— Ну что ты, Эрик, — сказал Рей, чтобы меня подбодрить, — что ж тут реветь? В городе весело, турниры, пиры каждый день, королевский двор совсем рядом. И вообще школярская жизнь — самая веселая. Много б я дал, чтобы тоже стать школяром!

Конечно же, я брату не поверил. Мрачно смотрел я на него, такого крепкого и красивого, любимого отцом; много бы я дал, чтобы поменяться с ним местами! И дальше по дороге я еще долго не мог перестать плакать, и утешился только, когда отец сказал, что не навек же я уезжаю — летом школяры не учатся, и я смогу вернуться домой на долгие вакации. С тоской смотрел я на высокие деревья, на ежевичные кусты у дороги — и прощался с дорогими северными землями на целый год.

Однако брат мой неожиданно оказался прав. Почти сразу по приезде я влюбился в Город и в университетскую жизнь, которая превзошла все мои ожидания. Вместо монастырских буден меня ждала школярская свобода, без присмотра отца, но с денежным содержанием, которое исправно привозил мне слуга или сэр Овейн, по каким-нибудь важным делам приезжая в Город. Вместо деревянного дома да надоевшего леса за стенами — белые, и серые, и крашеные алым городские стены, ярмарки в мастеровой половине, праздники и турниры при королевском дворе, и кабачки, открытые ночь напролет. Вместо отца Бонавентуры с его любимым недельным постом меня учили мудрейшие мэтры; риторику и грамматику преподавал магистр Астролябий в квадратной шапочке с кистями, астрономию — магистр Сибелиус, маленький и горбатый, похожий на гнома в остроконечном звездчатом колпаке. А самым любимым моим учителем стал магистр Цезариус, учивший Изящной Словесности. Если он мне кого и напоминал, то не настоятеля, а скорее мудрого Мерлина.

И самое главное — у меня появились друзья. Раньше я из сверстников общался только с братом, да еще отец возил нас в гости к своему другу сэру Руперту, у которого было две дочки примерно наших лет, Мария и Алиса. Но с девочками я дружить в те годы еще не умел, а Рей… Что же, пришла пора признаться — я всегда завидовал своему младшему брату. Рейнард казался мне живым упреком, что я не таков, каким меня желают видеть. Кроме того, мы были слишком разные. Он не знал толка в поэзии и легендах, зато считал постыдным бояться темноты, слишком высоких для седока лошадей и старого спящего дракона в лесной пещере.

А тут я оказался окружен юношами своих лет, разного происхождения — от дворян, вроде меня, до сыновей простых мастеровых. Отец королей Арнольда и Агнессы, Альберт Второй Благочестивый, основал наш Университет, чтобы в него принимали не за благородство крови, а за ум и таланты. Хотя все равно простые школяры держались отдельно, своей компанией, а мы, дети рыцарей — своей. Таких компаний в Городе имелось не одна, а несколько, и у каждой был свой непризнанный предводитель. Где-то главой становился лучший ученик, где-то — самый знатный из друзей, а где и самый сильный и храбрый. Нашего главу, сердце компании, звали Роланд с северных холмов.

Роланд Черного Орла был моим земляком: тоже происходил из Северного Герцогства, с его самых северных границ, где от земель язычников нас отделяют только холодные горы. До Университета мы с ним, конечно же, не встречались — разве что случайно, при герцогском дворе, и там друг друга не заметили. Отцы наши никогда не дружили, а земли разделяло слишком большое расстояние, чтобы у нас с Роландом появился шанс ранее свести знакомство.

Я полюбил Роланда с первого взгляда, как и все в нашей компании. Полагаю, что это товарищество само собой сложилось вокруг него — настолько яркой звездой он казался, что люди хотели быть с ним рядом и невольно сближались и друг с другом. Мой друг Роланд был высок, с ясным, смеющимся лицом и светлыми волосами. Светлые волосы в нашем королевстве — не редкость: здесь почти все светлые, только на разные лады, а черноволосых людей я за свою жизнь видел только двоих. Я и сам светлый, на солнце, можно сказать, отливаю золотом — чуть посветлее Рейнарда и потемнее отца. Но Роланд даже для нашего королевства отличался светлотой. Пряди его, почти совсем белые, как подкрашенный солнцем лед, прикрывали уши и ровно лежали по плечам. Он нарочно не стриг волосы коротко, такие они были красивые. И кожа у него удивляла белизной, а глаза — почти полной прозрачностью; такой, знаете, ледяной принц. Но самое красивое, что было у Роланда — это голос. Как он поет, сэры! Он может одной-единственной песней заставить плакать или смеяться. Я когда с ним познакомился, бросил играть на лютне и гитерне: понял, что разве ж это игра и пение по сравнению с тем, как умеет Роланд! Счастливее всего я был, когда он первый раз положил на музыку мое стихотворение. Я думал, это так себе канцона — а в устах Роланда она засияла, как ограненный камень. И все из-за его голоса. И из-за того, как он играл.

В университет Роланд, оказывается, попросился сам. Он был