гранатовым семечком или миндальной косточкой? Видел же я где-то цветы — этакие восковые бокальчики красно-розового цвета, из них выглядывают кудрявые, словно бумажные язычки. А листья мелкие, глянцевые… Откуда мне, жителю средней полосы России, знакомы цветы граната?

— Меня носит вселенским ветром, — опять сказал мой собеседник. — Не скоро мне быть в Милете.

Мне захотелось его ободрить.

— Какую чудную механику мира вы изобрели, дорогой философ! Она объясняет все. Подумать только: вещи возникли из воздуха… в зависимости от степени сгущения его — и вода, и огонь, и камень… земля плоская, опирается на воздух… небо твердое, к нему приколочены гвоздями звезды… а планеты и солнце, и Луна плавают в воздухе… Все до гениальности просто!

— Да, — сказал Анаксимен польщенно. — Это была очень красивая система мира. До сих пор никто не может убедительно ее оспорить!

— Клянусь, нынешние ученые мужи гораздо глупее вас! Они вообразили черт-те что: галактики, атомы с молекулами, черные дыры и разность течения времени согласно гнусной теории относительности.

— Глупо, — согласился он, — хотя и кажется умным. Вы несчастные люди, вам совсем заморочили головы.

Тут он словно бы отплыл куда-то, утонул в шумах — уж не вселенский ли ветер унес его?

— Послушайте! Почтеннейший Анаксимен! — взывал я.

Голос его прорезался снова, стал почти ясен:

— …стоит всей моей философии. Я только теперь это понял.

Он-то понял, да я не очень.

— А что, ваши друзья — Фалес и Анаксимандр — с вами сейчас?

— Они за внешней сферой.

— А-а, побежали в коммерческий ларек за бутылкой? Вы соображаете на троих?

Кажется, он не понял меня.

— А как поживает мой друг Анакреонт? — спрашивал я. — Он по-прежнему сочиняет стихи о вине и женщинах?

— О, да! — голос в трубке стал живее. — Он имеет обыкновение напевать их… Даже когда мы не хотим слушать.

— А вы берите с него плату за это, — посоветовал я. — Спел — заплати слушателям золотой монетой.

— Зачем они нам!

— За ненадобностью подарите мне.

— Не удивительно ли, согласитесь, — продолжал он не о золотых монетах, а об Анакреонте, — не удивительно ли это постоянство привычек, если принять во внимание протяженность во времени — несколько тысячелетий!

— Удивительно совсем другое, — отозвался я с укоризной, то, что вы, человек, судя по всему, образованный, культурный, благовоспитанный, вхожий в хорошее общество, не догадываетесь, как это бестактно — вторгаться в чужой разговор, прерывать беседу незнакомых вам людей… без всякой на то нужды!

— Извините, — сказал он и стал удаляться, повторяя: — Извините… извините…

Голос его истончился до комариного писка и пропал.

Я же скоро пожалел, что спугнул его. Небось, этот Анаксимен, обитающий в неведомых пространствах, где дуют вселенские ветра, мог бы почитать мне новые стихи Анакреонта, сочиненные там… или поведал бы мудрые мысли тех, что «за внешней сферой». Наверняка они пришли к новым любопытным умозаключениям за минувшие-то две с половиной тысячи лет.

Да! Я ведь спросил его тогда:

— Позвольте, вы действительно философ или только тезка того мудрого милетца, что изобрел гениальное объяснение устройству нашего мира?

Он ответил:

— Я был философ, но это тяжело — мыслить две с половиной тысячи лет. Теперь я просто одинокий странник… пастырь душ человеческих.

«Пастырь — это что-то вроде священника? — размышлял я теперь. — Батюшка Анаксимен, моли Бога о нас… и о граде нашем заблудшем, и об этой несчастной улице, по которой иду, заселенной страждущими людьми…»

6.

Нет, Новая Корчева не спала. В городе торжествовала жизнь во всех ее проявлениях: по телефонным проводам летели матерные слова, плескалась в ваннах прозрачная вода, холя и лелея обнаженные тела, постанывали пружины кроватей и диванов, тут и там совершались преступления всех степеней тяжести при многообразии отягчающих обстоятельств; кухонные ароматы плыли по вентиляционным трубам, нагло и бесцеремонно попирались нормы нравственности, Уголовный и Гражданский Кодексы, правила уличного движения…

Все шло своим чередом: распутники становились любовниками, взяточники богатели, воры изнывали в азарте, а те, кому крупно не повезло, становились покойниками…

Дождь немного унялся, но ветер не утихал; низко и стремительно неслись облака, тяжелые, сырые. Последние листья срывало с деревьев — в этой части сквера липы и клены уже взрослые, место тут по вечерам-то глухое и разбойное. Обычно, шагая тут в темноте, я бываю готов ко всяким неожиданностям; но нынче непогода, потому никого нет — ни злодеев, ни их жертв.

Однако же на одной из скамеек — надо же! — сидело несколько фигур под зонтиками; сначала-то я принял за молодежную компанию, но это оказались женщины отнюдь не юного возраста. Растрепанные от ветра, как ведьмы, они говорили довольно громко, будучи уверенными, что прохожих в такую погоду нет и никто их не услышит. Одна расположилась этак вольготно, откинувшись на спинку скамьи, а две другие сидели по сторонам от нее как курицы на нашести, готовые подняться каждую минуту. Я услышал, как эта средняя говорила:

— И вот когда я к вам приду с ревизией-то, вы тут мне и подсуньте эти ведомости. Я сделаю вид… Мне главное, чтоб они были представлены, понимаете? А в акте запишу…

Я появился перед ними из темноты — говорившая женщина замолчала на полуслове, зонт ее качнулся таким образом, чтоб скрыть лицо; две другие оглянулись на меня с досадой и опаской.

«Вот выяснить бы ваши личности, — просто так, без всякого зла, подумал я. — Ишь, какие переговоры ведут под покровом-то ночной темноты да под дождичком! Небось, взятку передаете из рук в руки?»

— А тебе что за дело? — сказала одна из ведьм, каким-то образом услышав мои мысли.

Или я их высказал вслух?

— Шляются тут… — прошипела другая мне вслед.

Дождь и ветер и ночная темнота не могли замедлить живого течения жизни. Где ж тут ее замедлишь! Поди-ка… Может быть, как раз природные-то условия и способствовали ее проявлениям — сама природа была руководящей и направляющей силой.

По улице опять промчался шальной мотоциклист, рыцарь бешеной гонки по ночному городу, должно быть, начисто лишенный здравого рассудка. Или у него все-таки была какая-то разумная цель, которая мне неведома? Когда он осветил меня своей фарой, я покрутил пальцем у виска: мол, все ли у тебя дома, парень? Не поехала ли у тебя крыша? Вряд ли он заметил это: сектор обзора у него сузился до полосы дороги, по сторонам он не смотрел.

Да и вряд ли в этой оболочке из холодной резины, свиной кожи и