сам хотел послушать. Это же мой брат, не их. И мы втроем так и стояли рядом с чемоданом, чтобы кто-нибудь ему ноги не приделал. Сашка говорила всегда, что любому чемодану на вокзалах запросто ноги приделываются. Коровник, конечно, не вокзал, но вдруг здесь тоже приделаются?

А этот, длинный, выглянул из нашего закутка и крикнул мне:

— Иди сюда, Борис Степанович!

И я пошел, оглядываясь, как мои друзья пытаются волочь за мной злосчастный чемодан, потому что ослушаться никак нельзя было, а оставлять его посреди прохода — тоже не дело.

Он что-то спрашивал про маму и Сашку, Натка отвечала, а я смотрел на его гимнастерку, значки, сапоги, звезду на фуражке и не мог понять — боюсь я его или горжусь я своим старшим братом?

Потом он сходил за своим чемоданом, принес его и открыл. И там был полный чемодан сухарей. Ржаных, пшеничных, из булочек с маком и с изюмом, сладких и кислых, соленых — целая страна сухарей. И чай в большой жестяной банке, перетянутой веревкой.

Мы пили чай с этими вкусными сухарями, когда пришли Сашка с мамой. Наверное, они встретили по дороге Егорку с друзьями, потому что прибежали растрепанные, простоволосые, без платков: сначала в загон влетела Сашка и повалила брата Леху со скамьи на пол, а за ней и мама вошла и оперлась спиной на жердяную стенку.

— Сынок, Лешечка, — она сразу расплакалась и даже не смеялась, как Сашка и Натка.

И мне стало маму жалко, а Алексей стоял над ней, обнимал маму и говорил:

— Хватит, мам, хватит. Все теперь хорошо будет. Я знаю, как все правильно нужно сделать. Я вас отсюда вытащу.

И тогда я понял, что брат Леха приехал в Сибирь, чтобы увезти нас обратно домой — в Пензу, в Бибиково! Где стоит отцова мельница, где большой светлый дом, где много важных курей с гусями и огромные кони! Лешка — большой командир и ему все можно! Теперь-то все устроится! Наверное, отец смог доказать, что никакой он не кулак и не враг Советской власти и теперь ему разрешили забрать нас назад.

Я сосал свой сухарь, размоченный в чае, и старался вспомнить что-то еще из той жизни, что была в детстве, но ничего не вспоминалось.

Потом пришел бригадир и проверял Лехины документы. Они, конечно, оказались в порядке, а одну справку нужно было предъявить какому-то Ивану Матвеевичу, ведь без него дело никак не решалось. Алексей сказал, что завтра с утра зайдет к Ивану Матвеевичу, а сегодня он с дороги и хотел бы немного отдохнуть. И бригадир пожал плечами, угостился у Лехи папироской и отбыл в свою конюшню, где и жил с семьей.

Потом, когда он ушел, Алексей и сам закурил и едкий дым поднимался к темному потолку и клубился под ним, создавая странные узоры. После чаепития и знакомства с соседями меня положили спать.

Взрослые долго разговаривали и думали, что я ничего не слышу, но я все слышал.

Мама иногда обзывала Алексея каким-то «помкомротом», а он хвалился, что скоро настоящим «комротом» станет. Сестры ничего не понимали, и просто грызли сладкие сухари — нашлись в чемодане и такие.

Еще у Алексея было разрешение от райкома на то, чтобы забрать Натку. Ее одну. Потому что она инвалид. А мы с мамкой и Сашкой должны были оставаться в этом коровнике еще четыре года. Я обрадовался за Натку, потому что брат обещал показать ее врачам, чтобы они смогли ей выпрямить спину. А мама заплакала, потому что теперь нам втроем станет гораздо труднее — ведь я не умею шить на швейной машинке. А Сашку или маму никто с лесоповала не отпустит в коровник с нитками баловаться.

Натка сказала, что никуда не поедет одна, а мама наругала ее за это.

Втроем они все-таки уговорили Наташку ехать домой. И я, счастливый и довольный, уснул.

Конечно, мне тоже хотелось оказаться подальше от этого коровника, от еды без соли, от чая из еловых веток, но если даже такому командиру, как Алексей, оказалось невозможно вытащить нас всех отсюда, то не стоило и надеяться. Да и жалко будет бросать маму, Сашку, Егора, Мишкана, налаженную постовую службу. Вдруг волки? И я решил для себя, что лучше мне остаться с мамой.

А утром, когда взрослые ушли в лес, явился тот самый Иван Матвеевич.

Он приехал на рыжей лошади, бородатый, с ружьем. На нем тоже была гимнастерка, только старая, не такая красивая, как у Лешки. И фуражка тоже была. Выцветшая, почти белая. С треснувшим лакированным козырьком.

Он посмотрел в бумаги Алексея, скрутил из махорки «козью ногу», откашлялся — густо, громко, сплюнул в траву и прикурил от Лешкиной спички.

— Я чего приехал-то? — спросил он сам у себя. — Приказ пришел, велено дальше по реке сплавиться. На сотню верст ниже по течению. Сечешь, командир? И там места готовить под вырубку. Так что сегодня я работу на участке прекращаю, будем плоты строить и все помаленьку переезжать. Вот так. В три дни велено перебазироваться.

— Моим-то, Иван Матвеевич, последними ехать разрешишь ли? А то мне с ними плыть никак нельзя, а побыть вместе хотелось бы. Давно не виделись. — Спросил Алексей.

Брат тоже прикурил свою папиросу из раскрашенной пачки с красиво выведенным красной краской названием «Курортные».

— Да пусть, — Иван Матвеевич разогнал рукой густой дым, зависший перед лицом. — Только смотри, командир, чтобы обязательно приехали! А то нам с тобой голов-то не сносить.

— Обижаешь, Иван Матвеевич! — сказал Алексей. — Я ж командир Красной Армии, помкомрот, что такое приказ и дисциплина — мне объяснять не нужно.

— Ну и добре, командир, считай, договорились. А горбатенькую забирай, я куда нужно доложу, положено так.

Они поговорили еще про погоду, про трудную работу, про мошку, от которой у новеньких морды распухают «будь здоров»! Потом Иван Матвеевич влез на свою лошадь и, не прощаясь, прервав разговор на полуслове, толкнул кобылу в бока пятками.

— Приветливый народ сибиряки, — сказал вполголоса Алексей, смотря в его удаляющуюся спину.

— Когда напьется, то и застрелить может, — ввернул Егорка, сидящий на крыше коровника. — В прошлом годе так и было. Убил Акиньшина, когда у него баба на сносях умерла и тот в бега ушел. И ничего ему за Акиньшина не было.

Брат плюнул на тлеющий табак, затушил окурок папиросы о каблук своего сапога, вздохнув глубоко и тяжко, выбросил его в траву.

К вечеру наш коровник гудел как улей — готовились списки отбывающих, считалось количество плотов, собирались вещи.

Мы с соседскими детьми бегали от одного загона к