хочешь сказать?
— Да, становится все темнее. Две недели назад я могла выйти и ходить по магазинам в четыре часа утра, а нынче ничего раньше пяти не увидишь.
Кристиан страшно разволновался.
— Ты уверена?.. В том, что становится темнее? Но сейчас ведь начало июня, темнее стать не может!
— Криссе, дорогой, не принимай это так близко к сердцу. Сейчас все время пасмурно, у нас ни разу, ни единого раза не было солнечного света с тех пор, как… Да, ни единого раза!
Он сел и схватил ее за руку:
— Ты имеешь в виду сумерки или…
— Нет, я имею в виду лишь то, что пасмурно! Облака, понимаешь, — облака! Или… Зачем ты заставляешь меня волноваться!
Далеко в городе вновь включили сирену, она выла непрерывно с долгими промежутками — будто беспомощная жалоба, выводившая Эмили из себя. Он попытался утешить ее тем, что, возможно, у них в пожарном депо есть генератор и он каким-то образом отключился, но это не помогло, она только все плакала.
По-прежнему плача, она вскочила и начала вслепую приводить в порядок банки на кухонной полке. Одна банка упала на пол, покатилась дальше и опрокинула свечу, которая погасла.
— Смотри, что ты наделала! — сказал он. — Как по-твоему, сколько спичек у нас осталось?! Что, по-твоему, мы станем делать, когда они кончатся, — сидеть в темноте и ждать конца? Нам необходимо открыть окно!
— Опять ты со своим окном! — вскричала Эмили. — Почему ты не можешь заставить меня радоваться, тебе ведь нравится, когда я радуюсь! Разве нам плохо здесь, дома? Я нашла вчера мыло, понимаешь, мыло! — Внезапно успокоившись, она продолжила: — Я навожу уют в доме! Я нахожу всякие нужные вещи! Почему ты меня пугаешь, почему представляешь все в таком мрачном свете?
— Как по-твоему, — ответил Кристиан, — какие чувства я испытываю, каково мне лежать здесь, словно падаль, и быть не в силах помочь тебе и взять на себя ответственность за тебя? Чувствуешь себя просто дьявольски!
Эмили ответила:
— Ты гордец, разве не так? Ты никогда не задумывался о том, что мне всю жизнь приходилось охранять тебя, и решать, и заботиться о важных делах? Дай мне продержаться, не отнимай у меня этого! Единственное, что тебе нужно делать, если хочешь помочь мне, — это не позволить мне поддаться испугу.
Она нашла спички и зажгла свечу. А потом добавила:
— Единственное, что заботит меня… только чтоб они не пришли и не забрали наши припасы. И больше ничего!
Однажды Кристиан забыл завести часы. Он не посмел сразу же сказать об этом, сказал лишь вечером. Эмили, стоя у столика для мытья посуды, остолбенела и не произнесла ни слова. — Я знаю, — сказал Кристиан, — это непростительно! У меня нет других забот, кроме как завести часы, а я так оплошал. Эмили, скажи что-нибудь! — Они все стоят, — произнесла она, произнесла совсем тихо, — все часы стоят. Теперь мне никогда больше не узнать, когда выходить из дома за покупками. Он повторил: — Мне нет прощения! Больше они об этом не говорили. Но история с часами что-то изменила, упрочила неуверенность, боязнь, тенью пробежала между ними. Эмили не часто выходила с сумками, да и, собственно говоря, зачем: продовольственные магазины были пусты, а у Эрикссонов ей только становилось совсем грустно. Во всяком случае, когда она была там в последний раз, она спасла большую испанскую шелковую шаль, лежавшую на пианино. Шалью можно было завесить забаррикадированное окно. По пути домой Эмили увидела собаку. Она поманила ее, но та убежала восвояси. Войдя в кухню, она сказала: — Я видела собаку! Кристиан горячо заинтересовался: — Где? Какой она породы? — Коричнево-белый сеттер. У парка. Я позвала ее, но она испугалась и убежала. Крысы никогда не боятся. — Куда она убежала? — О, она побежала своей дорогой. Странно, что никто не съел ее. Интересно, чем могла питаться эта тварь, ума не приложу. Во всяком случае, она довольна откормленная. Кристиан снова лег. — Иногда, — сказал он, — иногда ты меня удивляешь! Вообще женщины меня удивляют. Эмили и Кристиан продолжали жить все так же. С ногой у Кристиана стало немного лучше, иногда он мог сидеть за кухонным столом. Там он раскладывал спички по кучкам — столько-то и столько-то на такое-то и такое-то время. Всякий раз, когда Эмили выходила за водой, он спрашивал ее, не видела ли она «тех других». Однажды утром она видела их. — Это были мужчины или женщины? — Не знаю. Они были далеко, в глубине парка. — Ты не видела, они были молодые или старые? — Нет! — Интересно было бы узнать, — сказал Кристиан, — заметили ли они, что все время становится темнее. О чем они думают, пытаются ли они спорить, говорить друг с другом, строить планы? Или они только боятся. Почему они не ушли отсюда, как все остальные? И считают ли они, что здесь они совершенно одиноки, что здесь не осталось больше ни одного человека, ни одного-единственного… — Криссе, дорогой, я не знаю, я пытаюсь не думать о них. — Но нам приходится думать о них! — воскликнул Кристиан. — Тут, может, остались только мы да они. Мы можем встретиться… — Ты не думаешь, что говоришь! — Нет, я думаю серьезно! Мы могли бы поговорить с ними! Выяснить, что можно было бы сделать вместе. Поделиться… — Не едой! — вскричала Эмили. — Держись за свои банки! — презрительно сказал Кристиан. — Мы могли бы поделиться тем, что произошло, тем, о чем ты вообще не хочешь говорить. Что произошло, почему это произошло, чего можно ждать в случае, если вообще что-то будет дальше. — Мне нужно вынести помои, — сказала Эмили. — Тебе это вовсе не нужно, ты должна выслушать меня. Это важно!.. И Кристиан продолжал говорить, он пытался рассказать ей все, о чем размышлял в течение этих дней и недель, проведенных во мраке и изоляции. Он сказал, что уважает ее мнение, и в ответ ожидал доверия и беспристрастности, которые, он полагал, следовало выказать его женщине. Собственно говоря, он объяснился ей в любви, но она этого не поняла; без единого слова она вышла, чтобы не слышать его. Когда Эмили ушла, чувство ужасного гнева охватило Кристиана. Он пробрался к окну и сорвал ее испанскую шаль, затем оторвал одну доску, потом еще одну, он сражался с окном с ненавистью и разочарованием до тех пор, пока нога у него не подвернулась и он не упал на колени. Через маленькое отверстие в кухню пробился дневной свет. Эмили вернулась, она остановилась на пороге и воскликнула: — Ты разорвал мою испанскую шаль! — Да! Я разорвал твою шаль. Мир рушится, и шаль маленькой Эмили разорвалась. Это ужасно! Дай мне топор, быстро! Кристиан ринулся на баррикаду. Раз за разом он оседал, роняя топор, и
Однажды Кристиан забыл завести часы. Он не посмел сразу же сказать об этом, сказал лишь вечером. Эмили, стоя у столика для мытья посуды, остолбенела и не произнесла ни слова. — Я знаю, — сказал Кристиан, — это непростительно! У меня нет других забот, кроме как завести часы, а я так оплошал. Эмили, скажи что-нибудь! — Они все стоят, — произнесла она, произнесла совсем тихо, — все часы стоят. Теперь мне никогда больше не узнать, когда выходить из дома за покупками. Он повторил: — Мне нет прощения! Больше они об этом не говорили. Но история с часами что-то изменила, упрочила неуверенность, боязнь, тенью пробежала между ними. Эмили не часто выходила с сумками, да и, собственно говоря, зачем: продовольственные магазины были пусты, а у Эрикссонов ей только становилось совсем грустно. Во всяком случае, когда она была там в последний раз, она спасла большую испанскую шелковую шаль, лежавшую на пианино. Шалью можно было завесить забаррикадированное окно. По пути домой Эмили увидела собаку. Она поманила ее, но та убежала восвояси. Войдя в кухню, она сказала: — Я видела собаку! Кристиан горячо заинтересовался: — Где? Какой она породы? — Коричнево-белый сеттер. У парка. Я позвала ее, но она испугалась и убежала. Крысы никогда не боятся. — Куда она убежала? — О, она побежала своей дорогой. Странно, что никто не съел ее. Интересно, чем могла питаться эта тварь, ума не приложу. Во всяком случае, она довольна откормленная. Кристиан снова лег. — Иногда, — сказал он, — иногда ты меня удивляешь! Вообще женщины меня удивляют. Эмили и Кристиан продолжали жить все так же. С ногой у Кристиана стало немного лучше, иногда он мог сидеть за кухонным столом. Там он раскладывал спички по кучкам — столько-то и столько-то на такое-то и такое-то время. Всякий раз, когда Эмили выходила за водой, он спрашивал ее, не видела ли она «тех других». Однажды утром она видела их. — Это были мужчины или женщины? — Не знаю. Они были далеко, в глубине парка. — Ты не видела, они были молодые или старые? — Нет! — Интересно было бы узнать, — сказал Кристиан, — заметили ли они, что все время становится темнее. О чем они думают, пытаются ли они спорить, говорить друг с другом, строить планы? Или они только боятся. Почему они не ушли отсюда, как все остальные? И считают ли они, что здесь они совершенно одиноки, что здесь не осталось больше ни одного человека, ни одного-единственного… — Криссе, дорогой, я не знаю, я пытаюсь не думать о них. — Но нам приходится думать о них! — воскликнул Кристиан. — Тут, может, остались только мы да они. Мы можем встретиться… — Ты не думаешь, что говоришь! — Нет, я думаю серьезно! Мы могли бы поговорить с ними! Выяснить, что можно было бы сделать вместе. Поделиться… — Не едой! — вскричала Эмили. — Держись за свои банки! — презрительно сказал Кристиан. — Мы могли бы поделиться тем, что произошло, тем, о чем ты вообще не хочешь говорить. Что произошло, почему это произошло, чего можно ждать в случае, если вообще что-то будет дальше. — Мне нужно вынести помои, — сказала Эмили. — Тебе это вовсе не нужно, ты должна выслушать меня. Это важно!.. И Кристиан продолжал говорить, он пытался рассказать ей все, о чем размышлял в течение этих дней и недель, проведенных во мраке и изоляции. Он сказал, что уважает ее мнение, и в ответ ожидал доверия и беспристрастности, которые, он полагал, следовало выказать его женщине. Собственно говоря, он объяснился ей в любви, но она этого не поняла; без единого слова она вышла, чтобы не слышать его. Когда Эмили ушла, чувство ужасного гнева охватило Кристиана. Он пробрался к окну и сорвал ее испанскую шаль, затем оторвал одну доску, потом еще одну, он сражался с окном с ненавистью и разочарованием до тех пор, пока нога у него не подвернулась и он не упал на колени. Через маленькое отверстие в кухню пробился дневной свет. Эмили вернулась, она остановилась на пороге и воскликнула: — Ты разорвал мою испанскую шаль! — Да! Я разорвал твою шаль. Мир рушится, и шаль маленькой Эмили разорвалась. Это ужасно! Дай мне топор, быстро! Кристиан ринулся на баррикаду. Раз за разом он оседал, роняя топор, и
