полное грусти и жалости, неспособное мне помочь.

Я уже видел это странное выражение. Но где? И я вспомнил совсем маленькую обезьянку и крохотную газель, которые посетили меня в моей хижине. Ту же таинственную печаль я вновь увидел в темных глазах Патриции. Однако девчушка, по крайней мере, могла объясниться.

— Вы не нужны животным, — сказала наконец Патриция. — При вас они не смогут играть и забавляться. Мирно и свободно, как им хочется, как они привыкли.

— Но я их люблю, — сказал я. — И ты это знаешь.

— Это ничего не значит, — ответила Патриция. — Животные не для вас. Надо их знать, а вы не знаете… и не можете…

На мгновение она умолкла, подыскивая самые понятные слова, затем слегка пожала хрупкими плечами и сказала:

— Вы пришли слишком издалека и слишком поздно.

Патриция еще крепче прижалась к стволу большого тернистого дерева. Из-за своего серого комбинезона она казалась его частью.

Свет вторгался все решительнее в кустарник и заросли. Подлесок превращался в зыбкую золотистую сеть. Из всех убежищ выходили новые группы диких животных и спешили на водопой.

Чтобы не тревожить тех, кто уже был на месте, вновь прибывшие рассеивались по краям поляны. Некоторые подходили вплотную к растительному барьеру, за которым скрывались мы с Патрицией. Но даже они были теперь для меня так же запретны и недоступны, как если бы они паслись на снежных полях Килиманджаро, на границе неба, рассвета и земли.

«Слишком издалека… слишком поздно…» — сказала девочка.

И я ничего не мог противопоставить ее уверенности, ибо глаза ее были при этом такие же нежные, как у маленькой газели, и такие же мудрые, как у крохотной обезьянки.

Внезапно я почувствовал прикосновение Патриции и невольно вздрогнул, потому что ее рука приблизилась так неожиданно и неслышно, что не шелохнулась ни одна травинка. Макушка ее едва доходила мне до локтя, девочка была миниатюрной и до крайности хрупкой. Однако в ее потрескавшихся и жестких пальчиках, охвативших мою кисть, было желание защитить меня и утешить. И Патриция сказала, как бы награждая обиженного ребенка за послушание:

— Может быть, я потом сведу вас в другое место. Там вы будете довольны, я вам обещаю.

Только сейчас я заметил, как странно говорила Патриция. До этого мгновения и она сама и ее поведение повергали меня чуть ли не в шоковое состояние. Но теперь я осознал, что девочка говорила так, как разговаривают, чтобы их не услышали, заключенные, разведчики, охотники. Голос ее не вибрировал, не имел ни тембра, ни резонанса, — это был нейтральный, таинственный и почти неслышный голос.

Я машинально перенял тон Патриции.

— Наверное, самые дикие животные — твои друзья? — спросил я.

Детские пальцы вздрогнули от радости. Теперь рука Патриции была всего лишь рукой маленькой счастливой девочки. И поднятое ко мне лицо, восхищенное и прозрачное, с большими темными глазами, вдруг ярко вспыхнувшими изнутри, выражало только блаженство ребенка, который услышал высшую для себя похвалу.

— Знаете, — заговорила Патриция, и голос ее, несмотря на волнение, от которого порозовели щеки, оставался таким же глухим и таинственным, — знаете, мой отец говорит, что я понимаю зверей лучше, чем он. А ведь мой отец прожил среди них всю жизнь. Он знает их всех. И всюду. В Кении, в Уганде, в Танганьике, в Родезии. А про меня он говорит, что это другое… Да, совсем другое.

Патриция тряхнула головой, прядь ее коротко подстриженных волос приподнялась и обнажила верхнюю часть лба, более нежную и светлую. Взгляд девочки упал на мою руку, в которой покоились ее пальцы с обломанными, с траурной каймой ногтями.

— А ведь вы не охотник, — сказала Патриция.

— Нет, — согласился я. — Откуда ты знаешь?

Патриция безмолвно рассмеялась.

— Здесь ничего нельзя скрыть, — ответила она.

— Однако еще никто со мной не говорил и никто меня даже не видел, — настаивал я.

— Никто? — переспросила Патриция. — А Тауку — клерк, который записывал вас вчера вечером в книгу посетителей? А Матча — бой, который нес ваши вещи? А Авори — уборщик, который подметает хижину.

— Эти люди ничего не могут обо мне знать…

На лице Патриции вновь появилось выражение детского лукавства, как тогда, когда она сообщила, что она не мальчик, а девочка.

— А ваш шофер? — спросила она. — Вы не подумали о вашем шофере?

— Как, неужели Бого?

— Он-то вас хорошо знает, — сказала Патриция. — Разве не он возит вас уже два месяца по всей Африке на машине, которую вы наняли в Найроби?

— Ну, Бого не мог многого рассказать, — сказал я. — Редко встретишь такого замкнутого человека. Из него слова не вытянешь.

— По-английски, возможно, — усмехнулась Патриция.

— Ты хочешь сказать…

— Ну конечно. Я знаю кикуйю не хуже, чем он, — объяснила Патриция, — потому что моя первая нянька, когда я была совсем маленькой, была из племени кикуйю. Я знаю также суахили, потому что его понимают все племена Африки. И еще — язык вакамба. И еще язык масаев, потому что масаи имеют право проходить и останавливаться в заповеднике.

Патриция продолжала улыбаться, но в ее улыбке уже не было насмешки и чувства превосходства, лишь спокойная уверенность в своих способностях общаться со всеми, людьми и животными, согласно законам их собственного мира.

— Эти африканцы все мне рассказывают, — продолжала Патриция. — Я знаю обо всех их делах даже больше, чем мой отец. Он говорит только на суахили и слова выговаривает, как белый человек. А потом, он суровый, — такая уж у него работа. А я никогда не ябедничаю. Клерки, рейнджеры^[1], слуги — все это знают.

Вот они и рассказывают. Тауку — клерк — сказал мне, что паспорт у вас французский и вы живете в Париже. Бой, который нес ваши вещи, сказал, что чемодан у вас слишком тяжелый из-за книг. А уборщик хижины сказал: «Этот белый человек не захотел, чтобы я согрел ему воду для ванной и ничего не стал есть перед сном, — такой он был усталый».

— И я бы спал до сих пор, — вставил я, — если бы один посетитель не разбудил меня чуть свет. Но, наверное, и он уж все тебе сообщил.

Я рассказал Патриции о маленькой обезьянке и миниатюрной газели.

— О, это Николас и Цимбеллина, — сказала Патриция. Взгляд ее стал нежным, но в то же время немного презрительным. Она добавила:

— Они мои. Только они позволяют ласкать себя всем, как собака или кошка.

— О! — сказал я. — В самом деле?

Но Патриция не могла понять, как она меня огорчила, низведя моих таинственных посланцев зари до ранга банальных и раболепных домашних животных.

— Там — это совсем другое дело, — сказала девочка, протянув