ряженым.

Хасан, раздвинув толпу, неторопливо шагнул к пацану.

— Эй, уйди из кадра! — крикнул сзади фотограф.

Хасан не обернулся.

— Ты — абрек? — негромко спросил он, тяжело глядя в курносую круглую физиономию под феской.

— Что, читать разучился, дядя? — тот ткнул пальцем себе в лоб, где по краю фески золотом было вышито: «АБРЕКЪ». — Иди в очередь!

Хасан железной пятерней скомкал феску у него на голове вместе с деньгами и волосами, сорвал, и той же рукой наотмашь дал прямо в безоблачную белозубую улыбку. Пацан отлетел, парочка брызнула в стороны, зрители ахнули и расступились.

— Какой ты абрек! — сказал Хасан. — Клоун ты дешевый!

— Ты что, дядя… с болта сорвался? — пацан промакнул ладонью разбитые губы, глянул на кровь. — Я ж тебя… — схватился он за кинжал.

— Собери остальных. И чтобы через полчаса были на Скитальце — все до одного! — Хасан повернулся и пошел сквозь расступившуюся перед ним растерянную толпу.

— Отдай феску, ты! — заорал вслед сбитый с толку пацан.

— За феску абреки жизнью рисковали! А ты ее продал! — Хасан опрокинул феску и высыпал на землю мятые бумажки. И пошел, уже не оглядываясь…

Он поднялся на Галину площадку — узкий карниз над пропастью на Втором столбе. Вытащил тяжелый камень из щели и вынул по очереди, любовно поглаживая, осматривая каждую вещь: «корону» — пурпурную феску, расшитую золотой и серебряной нитью и бисером, бархатную развилку, также расшитую по кромке, кавказский кинжал в серебре, пятиметровый шелковый кушак, шаровары огромного объема и калоши. Снял цивильный пиджачишко и ногой отправил его в тайник…

Скиталец — абречий дом — представлял собой просторную расщелину под Вторым столбом, накрытую сверху, как крышей, плоской плитой. Внутрь вел узкий лаз, внизу устроены были нары и печка. От Скитальца на две стороны был обрыв, сзади его прикрывала громада Второго, подойти можно было только одной тропой.

Хасан в новом своем наряде сел на Феску — круглый камешек на крыше, лицом к тропе и стал ждать. Вскоре настороженной, недоброй толпой подошли абреки, встали напротив, разглядывая незнакомого сорокалетнего, почти сплошь седого мужика в полном абречьем параде.

— Вот этот! — указал на него круглолицый.

— Ты кто такой? — спросил другой, в обтянувшей покатые борцовские плечи развилке — должно быть, первый силач здесь.

Хасан удивленно смотрел на абреков. Это были молодые парни — не старше двадцати, две тетки с ними. Кто в полной абречьей форме, кто только в развилке, но все в фесках — кроме круглолицего теперь — и с кинжалами, штыками или финками на кушаках.

— А Солдат где? Акула? Пиф? Голуб? Монах? — обводил взглядом лица Хасан. — Где все?

— Монах уплыл с Большого Беркута — давно, лет восемь. Голуб — еще раньше с Первого. Про остальных не знаю, — ответил борец. — Ты-то кто?

— Что, никого из стариков не осталось?!

— Цыган с Дуськой только. Вон идут.

Абреки разошлись, пропуская старших: длинного черного Цыгана и надменную королеву Дуську с распущенными из-под фески льняными кудрями. Едва увидев его, оба замерли, и Дуська, разом потеряв королевскую стать, распахнула глаза:

— Хасан?..

При этом имени абреков как током ударило, все ошеломленно обернулись к нему. И через час новость облетела Столбы, и в самых дальних избах столбятники, и на самых глухих кордонах егеря знали: «Хасан здесь! Хасан вернулся!»

Быстро стемнело, как обычно под осень. На Скитальце запалили костер, нагноили чайку. Молодые абречки, Кукла и томная Варежка разлили густой чифирь по кружкам. Свет костра резко очертил края серого плоского камня и дальше не доставал никуда, будто и не осталось больше ничего во Вселенной, кроме этого неровного обломка земной тверди, потерянного в холодной космической тьме. Только порыв ветра выдавал в темноте сосны, а громкое слово или смех обнаруживали рядом гулкую громаду Второго.

— Тебя десять лет не было, Хасан, — досадливо сказал Цыган. — И вот ты приходишь и хочешь, чтобы все было по-старому. Десять лет прошло, Хасан! Все изменилось!

— Что, изменилось? Что тут может измениться? Что, столбы порушились? Большой Беркут улетел? Бабка с Дедом поженились? Нет, это вы изменились! Это измена, Цыган! Жаль, стариков не оживишь, монаха с Голубом — чтоб посмотрели, кто теперь наши фески носит! Абреки сидели, опустив головы, переглядывались.

— Ты в городе был, Хасан? — заводясь, сказал Цыган. — Ты вообще знаешь, что кругом происходит?

— Да мне наплевать, что в городе! Я на Столбы пришел! Какой столб у Чертовой кухни стоит, знаешь? Ну?

— Знаю, знаю…

— Ну!

— Ну, Коммунар.

— Вот так! Большевиков разогнали давно, Ленина из Мавзолея выкидывают, а он был Коммунар и будет Коммунар. И красный флаг на нем как стоит сто лет, так и будет стоять, и я лично руки вырву тому, кто его коснется! Не потому, что я за коммуняк, а потому что здесь ни одна буква, ни один камешек не изменится! Пусть они там, внизу, все на куски развалят и друг друга продадут, но здесь ни одного торгаша не будет!

— Дались тебе эти лавочники, — покривился Цыган. — Мешают они тебе жить?

— Эти твари, как лишай, ползут. Сейчас вы у них за копейку шутами пляшете, — ткнул Хасан пальцем в круглолицего, — потом прислугой будете, а потом они вас выкинут отсюда к едрене фене!.. Я десять лет каждый день мечтал, как вернусь… Вернулся… — он махнул рукой и встал, показывая, что разговор закончен. — Завтра на камень пойдем. При всем параде, чтоб Столбы вздрогнули! Музыку хоть не пропили еще?

— Есть музыка, — ответил Гуляш, плечистый борец.

— Посмотрю, как вы на камне стоите. А потом спрошу, кто вам фески дал и за какие заслуги. А то, может, и говорить тут не с кем…

Хасан бросил спальник на отшибе, за Феской. Другие укладывались кто внизу, на нарах — оттуда слышалась возня, приглушенный смех, — кто наверху, на камне, завернувшись в одеяла. Кое-кто остался у костра с гитарой.

Цыган поднялся, тронул Дуську за плечо:

— Пошли.

Та коротко мотнула головой, пристально глядя в огонь. Она посидела ещё немного, обняв себя за колени, по-прежнему не сводя глаз с гаснущего красного огня. Потом подошла к Хасану, опустилась рядом на корточки.

Помолчали.

— Ну, здравствуй, Хасан, — негромко сказала Дуська.

Костер сзади просвечивал ее волосы, лицо было в темноте.

— Сколько ж тебе лет теперь? — спросил он.

— Тогда шестнадцать было. Да еще десять прибавь. Женщина во цвете лет, — усмехнулась Дуська. Подвинься, — скомандовала она. Встала над ним, размотала кушак, скинула назад развилку, шагнула из шаровар.

— Ты что? — приподнялся Хасан.

— Да вроде как