жужжания. Остальные делали то же самое — судя по всему, в их сердцах шла мучительная борьба: муха или учитель?
Кому как не мне было знать, каким соблазнительным может быть подобное жужжание посреди урока: я и сам в ту пору был недавним школьником, появление мухи не оставляло бесчувственным и меня.
Неожиданно для всех я сказал:
— Гверрески!
Тот вздрогнул, удивленный, что я знаю его имя.
— Ты как, смог бы ее убить одним выстрелом?
— Еще бы, — ухмыльнулся Гверрески.
По рядам мальчишек пробежал шепот. Направленные на меня рогатки опустились, все внимание было приковано к Гверрески. Выйдя из-за парты, он прицелился и, выждав какое-то время, выстрелил: «Диннь!» — бумажный шарик ударился о лампочку, муха же продолжала жужжать, невозмутимая, как аэроплан.
— Сюда рогатку! — скомандовал я.
Я долго жевал кусочек бумаги, после чего слепил из него шарик и стал целиться. Мое спасение, мой будущий престиж полностью зависели от этого выстрела.
Прежде чем выстрелить, я долго медлил: «Вспомни, — говорил я себе, — в школе никто не мог сравниться с тобой в искусстве стрельбы по мухам».
Наконец твердой рукой я отпустил резинку: жужжание резко оборвалось, и мертвая муха свалилась к моим ногам.
— Рогатка Гверрески уже у меня, — сухо сказал я, вернувшись за кафедру и демонстрируя всем красную резинку. — Жду остальные.
Снова послышался шепот, теперь скорее восхищенный, чем враждебный, и один за другим, с опущенными головами, не осмеливаясь поднять на меня глаза, все тридцать девять хулиганов подошли к моему столу. К концу этого шествия побежденных передо мной красовалась гора из сорока рогаток.
Показать, как я наслаждаюсь своим триумфом, было бы слишком мелко. Как ни в чем не бывало я сказал совершенно равнодушным тоном:
— Начнем с глаголов. Гверрески, к доске.
И сунув ему в руку мел, принялся диктовать:
— Я стреляю, ты стреляешь, он стреляет… — и так до прошедшего времени.
Остальные тем временем пресмирно записывали в тетради аккуратным почерком то, что выводил на доске их побежденный предводитель.
А директор?
Возможно, испугавшись необычной тишины и решив, что сорок дьяволят взяли меня в плен и засунули кляп мне в рот, он заглянул в класс и чуть было не вскрикнул от восхищения.
Позже, когда урок закончился и класс опустел, он подошел ко мне поинтересоваться, каким же образом мне удалось их укротить, но ему пришлось удовлетвориться туманным ответом:
— Я просто вошел к ним в доверие, синьор директор.
Не мог же я рассказать ему, что застрелил муху из рогатки — этот способ преподавания не описан ни в одном учебнике по педагогике, предусмотренном и рекомендованном Министерством образования. Никто из ученых педагогов, насколько мне известно, даже не намекает на пользу убийства мухи из рогатки для поддержания дисциплины в классе.
Учебный год прошел гладко, как по маслу, и Гверрески, бывший главарь маленьких бандитов, а теперь главный мой обожатель, был переведен в среднюю школу с отличными оценками.
Я случайно встретил Гверрески год назад, он выходил из лицея в компании друзей.
— Синьор учитель! — позвал он, направляясь ко мне.
Он изменился: уже не смотрел на меня с прежним обожанием. Конечно, ведь теперь он был лицеистом, до экзаменов на аттестат зрелости оставалась пара месяцев. Он стал молодым человеком выше меня на голову, а я был просто его старым учителем, который, правда, умел стрелять из рогатки по мухам, но только и всего.
— Как вы поживаете, синьор учитель?
Друзья стояли неподалеку и смотрели на нас, посмеиваясь.
Лицеисты, полные планов на будущее и гордости своими знаниями, всегда смеются, когда видят учителя начальных классов, ничего уже, конечно, не ждущего от жизни, — какое может быть будущее у учителя?
— Вы всё в «Данте Алигьери»? Всё в пятом ведете? Не мучают они вас?
Я хотел было сказать ему, что сменил профессию, что руковожу теперь еженедельником, который он, Гверрески (он как раз держал наш журнал в руках), скорее всего, постоянно читает. Скажи я ему об этом, я бы снова заполучил его в ряды своих поклонников. Но я промолчал — мне хотелось насладиться его превосходством.
— Да, я всё там же. У меня за эти годы столько уже было этих пятых, но каждый раз нам удавалось поладить.
Ведь, несмотря на мою молодость, я был просто старым учителем, встретившим старого ученика.
— Вы все еще стреляете по мухам из рогатки?
— Конечно, — ответил я. — Стрелок я по-прежнему хоть куда. Эх… — добавил я, оглядываясь вокруг и притворяясь, будто нащупываю в кармане рогатку, — попадись мне сейчас какая-нибудь муха, я бы…
— Синьор учитель! — смутился Гверрески. — Все смотрят!
Бедный Гверрески! В свои восемнадцать лет он был уже взрослым и стеснялся таких вещей… Я же, слава Богу, нет.
Только учителя начальных классов в тридцать лет могут, пусть хоть на минутку, снова почувствовать себя детьми.
— Вам было бы за меня стыдно? — спросил я его.
Я нарочно обратился к нему на «вы», а не на «ты», что его одновременно и смутило, и обрадовало. Он посмотрел мне в глаза и, увидев в них усмешку, покраснел. Попрощавшись, он вернулся к своим одноклассникам, а я остался стоять, глядя им вслед. Они уже не смеялись и шли быстрым шагом, не оборачиваясь.