украшали символы ушедшей эпохи: именные знамена с золотыми профилями вождей, плакаты, призывающие ударно потрудиться для процветания родины, вымпелы и почетные грамоты. На официантках — пионерская форма. Красные галстуки, белые кофточки и черные юбочки. Очень сексуально. Старые кинокомедии. Добротные, как чешское пиво. Хорошо.

Но по дороге домой Мамонтов задумался и пошел улицей, которую избегал.

Внезапно он снова увидел в витрине чучело медвежонка. Совсем ребенок. Ростом — Мамонтову по колено. Может быть, чуть выше. Таксидермист пытался придать ему вид свирепого зверя, вставшего на задние лапы. Но от грозной позы малыш выглядел еще забавнее.

Пивное добродушие мигом покинуло Мамонтова. Ему захотелось стать медведем. Диким, огромным, свирепым. С ревом ворваться в охотничий магазин и разнести к чертовой матери весь арсенал.

Какое удовольствие можно получить от убийства ребенка? Он представил себя на месте человека, целящегося в любопытного, доверчивого пацана, ковыляющего навстречу, и содрогнулся от омерзения. Неужели не понятно: детей убивать нельзя. Свинство это — убивать детей.

Убитый и выставленный в витрине ребенок каждый раз напоминал Мамонтову собственное преступление, совершенное им в нежном возрасте.

Запретный лес начинается сразу за бабушкиным огородом. Деревья шелестят листвой в полудневной дреме. Как бы ровно дышат и вдруг — приснилось что-то страшное — тяжело и печально вздыхают. Солнечный свет провисает золотой паутиной. Дошкольник Мамонтов крадется, замирая от страха, от березы к березе, все дальше в глубь леса. Опасается встретить лису-голожопку, которой стращают его дед с бабушкой. Этот свирепый зверь неутомимо мстит людям за оторванный хвост, подкарауливая их на границе деревни и леса. Стоит человеку перелезть через плетень, а лиса уже тут как тут. Хвать его за ногу и тащит в нору. На этот случай в руках Мамонтова — тонкая, гибкая хворостина. Время от времени он хлещет ею воображаемых врагов. Лиса, не будь дура, прячется. Боится хворостины. И вдруг — ф-р-р-р — из гнезда, трепеща крылышками, выпадает птенец. Ударившись о листву, он подпрыгивает, как мячик, и пищит. Некрасивый, плешивый, с голой шеей. Голыш. Уродец. Мамонтов с перепугу и от отвращения хлещет его прутом. Птенец переворачивается на спину. Розовое пульсирующее пузико. Поднятые для защиты лапки дрожат. Мамонтов хлещет птенца прутом еще раз. Прямо по голому животу, по лапкам. И, затрепетав неоперенными крылышками, тот умирает. Мертвые глаза затянуты пленкой. Без всякого перехода страх и омерзение в душе Мамонтова, совершившего первое убийство, сменяются жалостью и бесполезным раскаянием. Убийцу ждет ужасное открытие: он не в силах вернуть к жизни убитое им существо. Бросив прут, он бежит из леса.

Отчаяние, которое испытал в тот день дошкольник Мамонтов, было настолько сильно, что и сегодня убитый прутом птенец внезапно, часто без видимой причины вспархивает вдруг из глубин памяти, и его, зрелого человека, коробит от стыда и бесполезной жалости. Да, он до сих пор стыдится своего первого преступления и никому о нем не рассказывает. Во-первых, смешно каяться. Какое это преступление? Так, детская шалость. А, во-вторых, покаешься — и пройдет чувство вины. А человек, избавившийся от вины, простивший себе первый грех, не совсем уже человек. Первая, не прощенная вина обороняет от соблазнов. Неистребимую страсть каждого мужчины к охоте, убийству этот стыд подменил страстью к живописи. По сути это тоже охота. Без вины убийства.

Вечером того же дня из книжной полки сам собой вывалился второй том «Жизни животных» Брэма и распластался на полу подстреленным глухарем.

Мамонтов, все еще переживающий разговор неизвестных критиков, вздрогнул, но не придал этому происшествию особого значения.

Не полено из поленницы.

В городе не в селе: веры приметам нет.

За ужином со стола свалился нож и воткнулся в щель между паркетин. Возле тапки. Два сантиметра вправо — и пригвоздил бы большой палец.

В оцепенении смотрел Алеандр Павлович на раскачивающуюся ручку ножа. Но и это его не насторожило.

Алеандр, кстати, не ошибка. То есть, конечно, ошибка. Вообще-то изначально родители назвали Мамонтова Александром, однако в свидетельстве о рождении каким-то образом пропали две буквы. Как говорят в таких случаях, желая отвести от себя обвинения в злонамеренности, вкралась ошибка. Насколько рассеянной была девица, выписавшая свидетельство, настолько внимательным был человек, заполнявший паспорт. По всем документам Мамонтов — Алеандр.

Да хоть Горшок. Какая разница.

Мамонтов не боялся быть смешным. Он часто размышлял о природе страха и пришел к выводу, что страх — это боязнь потерять то, чем дорожишь. И все.

Он потерял почти все — и бояться было почти нечего.

По ночам его преследовали всего-то три страха.

Больше всего он боялся потерять талант. Этот страх чаще всего навещал его во сне. Ему снилось: он необыкновенно способная, но безрукая курица. Ему хочется рисовать. Но рисовать нечем. Все, что у него есть — уродливые, как обломанные веточки, ноги, а вместо рук — короткие, бесполезные крылья.

Еще ему снилось, будто он поменял городскую квартиру на сырой дом. Полустанок в унылой, голой местности без единого деревца. Идет бесконечный осенний дождь. В пейзаже, нарисованном размытой тушью, преобладает цвет тяжелых, низко стелющихся облаков.

Иногда ему снилось, что его забирают в армию. Он уверяет военных: это ошибка, я уже отслужил. Но никто его не слушает. Этот страх был странен, поскольку Мамонтов давно вышел из призывного возраста.

В ту ночь три кошмара слились в один. Мамонтову снилась однообразная, как затылок новобранца, местность цвета ржавчины. Изломанная ограда из штакетника, столбы без проводов, пьяный гул. И его, бесталанную курицу, забирают в армию. Он говорит безликому старшине, который выглядит подмалевкой на незаконченном полотне: «Это ошибка. Я уже отслужил. Причем дважды. И вообще я — курица». На смутном пятне прорисовывается рот, похожий на тот, что у Мунка в «Крике», и старшина орет, как истеричный урка: «Отставить базар! Смирно! Кругом! Шагом марш!» И Мамонтов идет не в ногу в тесной толпе по плоской планете под такими низкими облаками, что под каждый шаг касается их затылком. И эта нудная субстанция выедает его плоть. Облака спускаются все ниже — и Мамонтов, как и другие новобранцы, шагает без головы.

Продлись этот сон еще секунду, и Мамонтов сошел бы с ума.

Но в дверь затарабанили.

Был любимый самоубийцами самый честный час в сутках. Солнце еще не взошло, но ровный свет показывал мир таким, каким он был на самом деле. Без