маскарадных красок дня и сладких тайн ночи. Тишина. Кажется, что в этом мире тебя уже нет.

Мамонтов проснулся и в страхе посмотрел на люстру. Она, слава богу, не раскачивалась. Он щелкнул выключателем лампы. Свет был.

Страх в ту же секунду сменился яростью.

«Какого лешего ломится в дверь этот болван! Разве нельзя нажать кнопку звонка? Если это не идиот, значит, ребенок. Или карлик. Или безногий инвалид», — размышлял сонный Мамонтов по пути в прихожую.

Приникнув к дверному глазку, он разглядел сумрачный силуэт с двумя головами. Светились и перемигивались три глаза.

— Кто? — спросил Мамонтов суровым голосом часового, передернувшего затвор.

— Белый ворон летит, крылья стерлися. Вы не ждали нас, а мы приперлися, — пропела сумрачная тень шуршащим, как сено в мороз, голосом и представилась. — Ероха я, без подвоха я.

Мамонтов распахнул дверь.

На площадке в предутреннем сонном сумраке стоял леший Ероха. Калган покрыт зеленым кучерявым мхом. Борода шарфом обмотана вокруг шеи. На носу листик подорожника прикрывает царапину. На плече сидит одноглазая сова. У ног — рысь на бечевке. О трех лапах. Шипит, как раскаленная сковорода. За спиной у лешего короб из бересты.

На одной ноге у Ерохи лапоть, на другой — рваная кроссовка. Без шнурка.

— Вот он я, весь тут — гол, как прут.

— Откуда ты, Ерофей? — удивился гостю Мамонтов.

— Из Раздолья, — ответил леший, таща через порог упирающуюся рысь.

Сова размахивала крыльями, нагоняя на Мамонтова лесные запахи из берестяного короба. Ероха благоухал болотом, прелой листвой, грибами, разнотравьем, трухлявым деревом.

Красота, кто понимает.

Будто вошла в городскую квартиру вместе с нежданными гостями заповедная глухомань.

— Что ж тебе в Раздолье не сиделось?

— А нет больше Раздолья, — ответил Ероха, печально сморкаясь в бороду.

— Быть не может! — испугался Мамонтов.

— Беззубый не может, а кость гложет, — сердито ответил Ероха. — Сдался бы мне твой город, кабы мою нору не разорили. От бора только пни да горельник остались. По всему приволью визг стоит — остатки допиливают, — и, указав на рысь и сову, вздохнул. — Все, что от Раздолья осталось. Поскребыши. Да еще мышка в коробе.

— Понимаю. Сочувствую. У самого мастерскую отобрали. Ну и вонь от тебя, Ерофей, — сморщил нос Мамонтов.

— Еще бы не вонь, — согласился леший, привязывая рысь к дверной ручке. — Какой уж месяц до тебя пешкодралом добираюсь. Вся одрань сопрела. Облохматился весь, обремкался, блохами да вшами обжился. Свербеж по всему тулу.

— Блохи — лохи, вши — хороши. Давай в ванную, — перепугался хозяин, — потом поговорим.

Оглядевшись, Ероха посадил сову на лосиные рога, и она тут же испражнилась.

Мамонтов поморщился, но промолчал: по гостю и собаке честь, а сове тем более. Хотя хуже приметы нет, чем с совушкой-вдовушкой в гости ходить.

Вальяжной походкой барина из спальни вышел недовольный кот — посмотреть, кто без спросу шумит в его владениях. Увидел рысь и зашипел, выгнув спину. Гостья посмотрела на него без эмоций, но дерзко. Плотоядно. Кот шерстяной молнией шмыгнул в зал и взлетел на верхнюю навесную полку (два метра пятьдесят сантиметров над уровнем пола), побив, таким образом, мировой человеческий рекорд по прыжкам в высоту. По пути он опрокинул кружку, набитую карандашами. Рассыпались по всей комнате.

— Знатное корыто, — похвалил Ероха ванну, но засомневался. — Нельзя мне мыться. Шея у меня скрипит. Должно, поруб ветром надуло.

— Ничего твоей шее не сделается. Полезай в воду.

— Колодезная али родниковая?

— Лучше не бывает, — заверил лешего Мамонтов, — водопроводная.

Ероха подставил руку под струю:

— Ишь ты! Горячих ключей.

Уложив лесного гостя в городское корыто, Алеандр быстро смел в кучу лохмотья и, придерживая их шваброй и совком, на вытянутых руках отнес в мусоропровод. Рысь зашипела, но пропустила. Тварь, а понимает гигиену.

Долго отмокал Ероха в горячей воде. Сопел, вздыхал, почесывался. Из облака пены торчала лишь кудлатая башка, да перископом выглядывало мужское достоинство размеров преудивительных. Царапая плешь, леший рассуждал в открытую дверь:

— В Раздолье человек цельный живет. Целиковый. Весь в себе человек, не частичный. Он себе и жилище сам построит, и валенки скатает сам, и землю спашет — никого не попросит. Весь свет вымри — да и горький хрен с ним — вода чище будет. Он один проживет, обойдется. Потому и в многолюдье не лезет.

А у вас, я примечаю, человек сильно дробленный. Частичный. Осколочный. Дребезга на дребезге человек. Вот ты, художник, на что горазд, кроме как картинки красить? Овчину выделаешь? Шубу из овчины сошьешь? Онучи сварганишь? А ничего ты не можешь, кроме как перышком скрипеть.

— Перышком уж давно никто не скрипит, — отозвался Мамонтов из кухни. — Я, брат Ерофей, по электронной почте письма рассылаю. Про компьютер слышал? А еще яйца вкрутую могу сварить. Ты как к яйцам относишься? Вкрутую предпочитаешь, всмятку, сырые? Или яичницу с колбасой и помидорами изжарить? А может быть, омлет?

— Я за друга последний кусок съем, — отозвался Ероха. — Какая разница, крутое яйцо, сырое яйцо, жареное яйцо — все одно яйцо. Как ты сказал компю… компо… компотер… Тьфу! Вот даже перышком скрипеть разучился. А заведи тебя в лес?

— Я, Ерофей, и в городском парке пропаду, — охотно сознался Мамонтов. — Заведи меня в парк без народа — заблужусь и с голоду помру.

— Сейчас, чтобы одного цельного человека собрать, много нужно дробленных сложить, — злорадно обрадовался признанию леший. — Один — только иголку умеет ковать, другой — только точить. Третий обучен в иголке дырку делать — и ничего более. А взять тебя, так, кроме вставить в иголку нитку, чего умеешь? Мало, мало цельных людей осталось. Яйца-то вороньи?

— Раскатал губу. Может быть, еще перепелиные?

— И кто же такую баню без каменки придумал? В бане мыться да не париться, что на карточке жениться. Плохая баня, — ворчал леший, покидая городское корыто.

Как был босой, прошлепал в кухню. Одной рукой мокрую бороду держит, чтобы по полу не волочилась, другой — срам прикрывает.

Только Ерохин срам и двумя руками не прикроешь.

Видит: вместо его ремков, на стуле городская одежда висит. Забеспокоился:

— Хозяин, где мое добро?

— Вернись-ка в ванную да бороду отожми. Посмотри, какую лужу наделал. Не в лесу.

— Где моя одёжа? — настаивал на своем леший.

— Одёжа, — фыркнул Мамонтов. — Выбросил я твое хламовище.

— Эх, Ероха, Ероха, — пожалел сам себя леший, — одна теперь у тебя одёжа — волосня да кожа. Выбросил. А ты ее наживал? Эх, хозяин, на помойную яму