филиппинец вовсе не ощущает «трехслойности» своей культуры — он просто живет и не задумывается, почему он поет песни, похожие на песни далекой Андалусии, почему пляшет хоту и фанданго или почему на выборах политические боссы гоняются за его голосом. Ему все это представляется в порядке вещей. Интеллигенция же, в том числе художественная, сосредоточивает основное внимание на оппозиции «Запад — Восток». И применительно к Филиппинам такая оппозиция вовсе не бессодержательна, пусть даже она недостаточно глубоко вскрывает диалектику процессов, происходящих в филиппинском обществе. Для филиппинских культурологов вопрос стоит так: что надо отсечь, что сохранить, как преобразовать культурное наследие?

В том, как они его решают, нередки крайности. Нередки призывы вообще отсечь все «нефилиппинское» — даже ценой обеднения всей филиппинской культурной жизни. Согласиться с такими призывами нельзя, хотя понять их можно. Труднее понять левацкие лозунги, требующие уничтожить вообще всю существовавшую до сих пор филиппинскую культуру (в том числе и ее исконные элементы) как «ложную», «извращенную», «насквозь прогнившую», из которой абсолютно ничего не может пригодиться филиппинцам в будущем, а оно, как можно судить, видится экстремистским ниспровергателям как сплошные руины и обломки, из которых они — и только они, а не народ — возведут прекрасное здание, народу же отведя роль не творца культуры, а послушного исполнителя предписаний. Призывы такого рода стали раздаваться на Филиппинах с конца 60-х годов. С огорчением приходится констатировать, что огульное отрицание всей предыдущей культуры, а заодно и нынешней культурной деятельности вылилось если не в самое мощное, то по меньшей мере самое шумное направление культуроведческой мысли Филиппин.

Подобным взглядам надо было дать отпор; и как раз когда ниспровергательство было в зените, Ник Хоакин дал его, выступив со своим эссе «Культура как история»^[1], содержавшим развернутую концепцию филиппинской культуры. Однако нужность и своевременность концепции еще не означают, что ее можно принять без изъятия. Хоакин исходит из резкого неприятия американизированного порядка вещей. Именно он для него «неподлинное бытие», созданное в немалой степени американской массовой культурой, возможность «отстраниться от серого ужаса, жалкой реальности, перенестись в сверхъестественный, грандиозный, изумительный, роскошный мир Великой Американской Мечты, созданной кинематографом». Американизация мешает филиппинцам быть самими собой, обесчеловечивает человека, превращает его в безвольный автомат, действующий в иллюзорном — и потому абсурдном — мире; и это не абсурдность бытия вообще, а абсурдность именно американизированного бытия.

И, считает Хоакин, в борьбе с ним нельзя отказываться от испанского наследия. Оно ценно и само по себе, и как оружие в борьбе с нынешней неустроенностью жизни, вызванной хлынувшим из-за океана потоком. Филиппинцы, пишет он, просто не могут позволить себе роскошь отказаться от испанского наследия. «До тех пор, пока мы остаемся народом, отчужденным от него, мы будем народом-выскочкой, парвеню, народом без традиций, а потому и без всяких достоинств… Требуется бесконечно „много истории“, чтобы сформировать даже слабую традицию, и бесконечно „много традиции“, чтобы выработать хоть какой-то вкус»^[2]. Более того, до прихода испанцев филиппинской нации еще не было, к моменту их ухода она уже была, значит, они ее создали. Здесь не место разбирать объективные предпосылки складывания филиппинской нации, но все же следует напомнить, что сложилась она не по воле колонизаторов, а в борьбе с ними, хотя, разумеется, отрицать испанское влияние было бы неразумно.

Главное в культуре, по Хоакину, — это средство, которым передается сообщение (тут он следует канадскому философу Маклюэну). «Средство сообщения есть само сообщение, смысл сообщаемого — преображение. Орудия, созданные нами, обрабатывают нас, и культура — это образ жизни, навязанный обществу находящимися в его распоряжении техническими средствами». Согласно такому взгляду, средство сообщения определяет весь характер эпохи — ее культуру, даже историю целых народов. Так, например, печатный станок изменил направление развития европейской культуры. До него господствовала «культура уха», устная традиция — люди «слушали и верили»; изобретение же печатного станка открыло гутенберговскую вселенную, когда люди «читают и сомневаются», поскольку от книги можно оторваться, поразмышлять над ее содержанием и усомниться в прочитанном, что было невозможно при «культуре уха». Это, по Хоакину, породило индивидуализм, протестантизм, перспективу в живописи и т. п.

Фетишизация средства сообщения при таком подходе наблюдается совершенно явная. Филиппинский мыслитель трактует его чрезвычайно широко, включая сюда колесо, дороги, деньги, часы и даже христианство. Смысл истории ускользал от филиппинцев якобы потому, что они не учитывали воздействия «орудий»; при этом «чужеземный захватчик может и сам считаться одним из орудий». Столкновение с Западом Хоакин характеризует как культурный шок, шок соприкосновения с будущим, и вся история Филиппин, утверждает он, есть история изживания этого шока. А потому нечего сетовать на то, что Филиппины сотворены Западом: даже «если мы были европеизированы ценой утраты азиатской души, вину за это следует возложить не на Европу, а на Азию».

Это совершенно неожиданный поворот: на многочисленные упреки соседей в том, что страна недопустимо вестернизирована, Хоакин возражает: «Сами виноваты!», причем в чрезвычайно резкой форме. «Мы слюнтяи, когда в ответ на претензии Азии по поводу нашей „утраченной“ души покаянно говорим „mea culpa“, вместо того чтобы выдвинуть встречные обвинения. А где их черти носили до 1521 года?» Филиппинцы стали христианами, а не буддистами, индуистами, синтоистами, конфуцианцами, даосистами или мусульманами, и вина в этом самих нехристианских религий. Азия, утверждает он, не заметила Филиппин, и, не приди Запад, они так и остались бы языческим заповедником с отдельными мусульманскими городами-государствами на побережье. Если филиппинцы считают себя сегодня азиатами, то лишь потому, что именно Европа ввела их в Азию. Что же касается доиспанской филиппинской души, то ее разрушало не только западное, но и восточное влияние, и все эти влияния («орудия») есть часть филиппинской истории. При этом Хоакин с полным основанием отвергает мысль о какой-то вневременной, внеисторической азиатской сущности: «Что такое азиат и что для него характерно — индийская пассивность или японская