что ему угодно, и затем понаблюдаем, куда поведут его влечения. Мы поймаем справедливого с поличным: он готов пойти точно на то же самое, что и несправедливый, — причина тут в своекорыстии, к которому, как к благу, стремится любая природа… Надо не забыть. Пусть это не я придумал, но мне могут скорее поверить, чем древнему покойнику. Ведь я выжил, я жив, значит, прав».

— Хотел бы я быть на той площади, со всеми вместе, — закручинился вдруг собеседник. — Все мы должны быть вместе. Все, кто строил. Не повезло. Но ведь и смерть работала на общее дело. На общее благо.

— Какое там благо… Просто новый начальник, тот, что после круглоголового был, помнишь, усатый? — все продовольствие разом продал. Вот и весь бунт. Вот и все благо. На фоне ликования. И знаешь, нас слишком долго держали всех вместе, сбивали в массы, строили в колонны. Я, кажется, впервые в жизни сам по себе, один. А теперь еще и родственников за границей нет. Сбылось. Вот оно как.

— А деньги тебе зачем?

— Племяннику отдам, — сказал старик. — Он молодой, ему пригодятся.

Легок на помине, осторожно, убедившись, что в соседней комнате посторонних нет, из-за двери вышел племянник.

— Спасибо, дядя! — сказал он. — Ты теперь на минутку, пожалуйста, еще засни!

— Ладно, — сказал старик. — Ты заходи, когда что нужно.

И заснул.

Кстати, о музыке

— Если поджечь рояль и слушать (современные рояли легко загораются, у них на клавишах не слоновая кость, а целлулоид), то услышишь, как он будет играть сам. Точнее, играть на нем будет огонь. Огонь создает свою музыку — интересно, не правда ли? Сначала взлет по клавишам, потом шелест нот и шипение струек огня, выбивающихся из деревянного кружева нотной подставки, тонких струек. А потом мощное крещендо, вакханалия гудящих языков пламени и нервный звон высвобождающихся из надежной хватки колодок струн. И все это в дивном, недоступном человеческому творчеству порядке. В порядке, указанном огнем.

— Забавно, право, забавно. Вы убедили меня, допуск я вам, пожалуй, дам. Вы продолжайте, это очень забавно. Так говорите, правда жизни?

И другой кабинет, попроще, понадежней. Зеленые жалюзи — так хочется чего-то зеленого на этом пустом, словно выжженном острове! — делали зеленым даже солнце за окнами, не говоря уж об интерьере. Интерьер был прост. Зеленоватый стол, зеленые стены, цвета несвежего покойника комендант за столом, по-настоящему зеленая фуражка на стене и на той же вешалке — автомат. Небольшой, удобный, успокоительно-черный, но с предательскими зеленоватыми бликами на свежем, по-уставному тонком слое масла.

Гость не нравился коменданту. Честно говоря, гражданские ему вообще не нравились. Но у этого молодого человека, бог весть с какой целью прибывшего сюда, имелась бумага за подписью генерала, которого комендант заочно уважал, и бумага эта разночтений не допускала.

— Я к вам, — сказал молодой человек коменданту, — вот по какому делу. Я композитор.

Комендант насторожился.

— Музыку пишу, сочиняю, — пояснил молодой человек, — и есть у меня мысль, для осуществления которой понадобится ваша помощь. Как бы это вам объяснить… Вот здесь, на острове, эти самые — враги, их много?

— То есть как — много?

— У любого великого правительства, у каждого великого начинания, даже просто у великих людей всегда бывало много врагов, — терпеливо объяснил композитор, глядя прямо в обеспокоенные глаза коменданта.

— Верно, — согласился комендант, — врагов хватает.

— Так вот, возникла мысль, как использовать их для служения искусству, — мотнул головой композитор, словно стряхивая со лба длинную прядь. Но стрижка у него была по-армейски короткой, не длиннее ширины спичечного коробка, и это действовало на коменданта успокаивающе.

— Всех?

— Да нет, это было бы излишне, — ограничил себя композитор. — Там есть у вас склон, рядом с заграждением, к волнолому ведет, знаете? Покатый такой: с него толкни, человеку ни за что не удержаться, — продолжал он. — Я вот что думаю: если установить по склону микрофоны и сделать вывод на усилители, каждый звук можно будет записать предельно четко. Там еще уступ есть такой… они об него стукаться будут и лишь потом в воду падать.

— Кто — они?

— Да враги же!

— Понял, — просветлел комендант. Но сразу же засомневался: — А по какой статье я их буду проводить?

— Ну, не знаю. Лучше всего так и спишите по статье «музыкальные расходы». Есть такая?

— М-да, — неопределенно сказал комендант, еще раз посмотрел на лежащую перед ним бумагу и завершил: — Пусть послужат искусству.

— Интереснейшая вещь должна получиться, — заулыбался композитор.

— Ну, что ж, приступим, — улыбнулся и комендант. — А микрофоны-то как ставить будем? Склон-то крутой!

— Я уже думал, — сказал композитор. — Это ничего. Если солдата на веревке спустить, можно аж до самого моря установить аппаратуру.

— Верно, — принял комендант.

Микрофоны установили вдоль всего склона. Сотню врагов (комендант не пожалел бы и двух сотен, все равно работать им было негде и кормить приходилось задарма) притаскивали поочередно к обрыву. Их сталкивали, они катились по склону к уступу и падали в воду, и каждый их вскрик, каждый стон и плеск, когда тело касалось волны, и стук тела о камни записывались на магнитофонную ленту, усиленные мощной аппаратурой. Правда, некоторые не кричали, наверное, из вредности. Они падали, сцепив зубы, немые и немузыкальные, и тогда магнитофон записывал только глухие удары. Сначала композитор очень расстраивался, если попадался такой молчун, а потом успокоился: в глухих ударах тоже был определенный ритм и, главное, правда жизни. Ведь не все же действительно кричат, срываясь в смерть.

Одного врага сбросили в наручниках. Металл звенел, стукаясь о камень. Композитору так это понравилось, что он попросил коменданта надевать наручники и на других. Но комендант не согласился выбрасывать в море казенное добро и только в порядке личной любезности разрешил еще несколько человек сбросить в наручниках устаревшего образца.

Когда запись была завершена, композитор ее подработал с помощью ножниц и клея: перемещал некоторые куски для цельности композиции, кое-что повыкидывал, конечно, кое-что усилил. В общем, получилось недурно для симфонического произведения.

Первоначально знатоки не восприняли эту вещь как нечто новаторское. Но потом стали распространяться слухи, как делалась новая симфония. Неизвестно, от кого они исходили: то ли сам автор проболтался, то ли по другим каналам, — только все сразу узнали и заинтересовались. Пластинка