пел-рассказывал, обидятся и проклянут тебя. А сам такой сказитель свой талант истощит, и ждет его скорая смерть.

Еще пуще встревожился Агол.

Приехал домой и зарекся никогда не брать в руки хомыс.

Лето прошло, осень прошла. Когда настала зима и потянулись долгие ночи, затосковал Агол, заговорил в нем голос певца: «Зачем сторониться людей и скрывать свой дар? Уж лучше погибнуть, доставляя радость народу, чем зачахнуть в тоске». Так размышлял он, взывая к всевышним чаянам и духам. Никто не отзывался ему, никто не дал совета. Думал, думал Агол и решил не посчитаться с угрозами Хозяина гор. Оседлал рыжую кобылицу и направился по дальним аалам.

Обрадовались люди, увидев снова любимого сказителя, стали зазывать его, как прежде, в свои юрты, просили сказывать сказки. Снова вечерами собирались в тесный круг, слушали его рассказы о подвигах богатырей. Никогда не звучал так его хомыс, никогда не был так звонок голос певца. Не знал он усталости.

То ли забыл Агол про запрет Хозяина гор, то ли снова захотелось ему испытать судьбу, только не миновал он тех мест, где не смог когда-то допеть свою песню.

Не успела рыжая кобылица хайджи на ту землю копыто поставить, как раздался громкий голос:

— Остановись, Агол!

Подъехал к нему сын Хозяина гор.

— Экей-а, Агол. Я же тебе говорил: не заезжай больше в эти места. Не послушался ты. Послал меня Хозяин гор с повелением лишить тебя жизни. Но просто так я тебя убить не могу, так не делается. Можешь ты спасти свою жизнь, если согласишься моему отцу сказки сказывать. Будет тебе тогда большое счастье. Станешь ты самым великим сказителем и не будешь никогда бедным.

И на этот раз отказался Агол.

Рванул тогда с места вороного коня сын Хозяина гор и исчез. Ветер донес его слова:

— Умрешь ты, Агол!

Повернул в великой тоске хайджи к своему аалу. Вдруг что-то в сердце у него закололо, не мог он дальше ехать. Слез с седла, сел возле кургана. Все сильней сковывает боль. Лег Агол…

Наутро гнали мимо кургана пастухи скот, увидели рыжую кобылицу. Подъехали поближе, заметили лежащего Агола. Подняли его, и он очнулся. Бледный и немощный, облокотился Агол о камень, попросил подать ему хомыс.

— Поезжайте в деревню, расскажите народу, что умирает хайджи Агол и просит в последний раз послушать его.

Валом повалил народ со всех сторон к кургану. Расселись вокруг камня. И стал Агол, напрягая последние силы, петь песни о родной земле, о жизни и мужестве, о призвании певца и его тяжкой доле. Пел он печально, сострадая горю людскому. Пел до тех пор, пока не отлетело его последнее дыхание.

Слух о смерти Агола облетел ближние и дальние аалы. Отовсюду приходили люди проститься с любимым певцом-сказителем, который бросил вызов Хозяину гор и отдал жизнь за свой народ.

Давно прошли те далекие времена, а легенда о гордом хайджи до наших дней живет в памяти людской.

Чудесный хомыс

Жили-были два брата. Один богатый, другой — бедный. Скота у него не было, а семья большая, не прокормить. Вот бедняк и промышлял охотой. Но зверя в тайге поубавилось, и часто он возвращался без всякой добычи. Придет домой с пустыми руками, ребятишки плачут, есть хотят, жена ругается. Отчаялся бедный охотник, пошел по тайге куда глаза глядят. Шел, шел, на маленькую избушку набрел. Дай, думает, зайду.

Заглянул — пусто в избушке, только два хомыса в углу лежат. Удивился охотник, к чему они тут, кто на них играет. Взял один в руки, тронул струны. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась всякая еда, которую бедняк отродясь не видел. Накинулся он с голоду на еду, ел сколько хотел, а еды не убывало. В конце концов насытился охотник. Теперь, думает, и поиграть можно. Только струны задел — вся еда пропала. Взял он тогда второй хомыс. Не успел пальцы на струны положить, выскочили несколько человек с плетками, набросились на охотника и давай его стегать. Он кричать, он просить — ничего не помогает. Сообразил бедняк, хватил по струнам хомыса, и сразу исчезли люди, которые били его.

Еще раз оглядел охотник хомысы. С виду совсем одинаковые, не отличишь. Взял он тот, что пищу дает, отправился домой. Идет, песни распевает. Устал сквозь тайгу пробираться, остановился на опушке, по струнам хомыса прошелся — опять перед ним всякая еда. Хорошо!

Сытый, веселый заходит он в свою юрту. Жена, как увидела, с криком, с руганью напустилась. Где, спрашивает, шлялся столько, почему никакой еды не принес?

— Лентяй ты, — кричит, — и бездельник! Как с тобой после этого жить и детей растить?

А тут еще в руках у него хомыс увидела и совсем распалилась:

— Делать тебе больше нечего, бестолковый ты человек! Деревяшку принес, невидаль какую. Забаву нашел. Брат твой вон как живет, словно в масле катается.

Кричит жена, шумит, а охотник помалкивает — привык к ее жалобам и попрекам. Иной раз и за дело ему доставалось. Стоит, улыбается, а жена того пуще поносит его. Дал ей прокричаться.

— Сейчас, женушка, я тебе покажу, куда ходил и что достал.

Струны хомыса зацепил — на пустом столе места от еды не осталось, только успевай ешь. Жена аж оторопела. Глазам не верит. Одно попробовала, другого отведала — все вкусно, всего много и не убывает. Скорей позвала детей за стол, накормила их, пока жевать да глотать могли.

Радуются — не нарадуются, верят — не верят такому чуду. Кто бы есть ни попросил, брякнет по струнам хомыса охотник — что твоей душе угодно. Напьются, наедятся — опять на столе пусто, будто ничего и не было.

День так живут, другой. На третий день не вытерпела жена охотника, жене его брата похвасталась, хоть и знала, что не надо бы. Та, понятно, мужу своему.

Богатый брат еще не поверил — мало ли что женщины наболтают, а самому любопытно: вдруг непутевый брат таким чудом обзавелся. Прихватил с собой араку, бегом к охотнику. Не успел войти в юрту, уже с порога спрашивает:

— Говорят, диковина какая-то у тебя появилась, братец. Правда или нет?

Охотник его за стол зовет, а на столе — хоть шаром покати. Сел богатый, а все одно не верит. Тут брат его взял хомыс в руки. Самый обыкновенный. Хомыс как хомыс. Струны тронул — на столе всякая еда появилась. У богатого от жадности глаза разбежались, слюни потекли. Ест — давится, побольше ухватить хочет, а еды не убывает. Ел, ел, уже некуда, тогда просить стал:

— Продай ты мне этот хомыс. Я тебе