Луиджи Пиранделло СЧАСТЛИВЦЫ

Настоящее паломничество к дому молодого священника дона Артуро Филомарино.

Визиты соболезнования.

Все соседи столпились у окон и дверей и неотрывно следили за облупленной, потемневшей дверью с траурной лентой. Дверь эта — то ли полуоткрытая, то ли полузакрытая — походила на морщинистое лицо старика, который, прищурив глаз, лукаво подмигивал каждому, кто входил в дом после того, как хозяин в последний раз покинул свое жилище ногами вперед.

Любопытство, с которым соседи наблюдали за посетителями, наводило на мысль, что цель этих визитов была совершенно иная, чем могло показаться с первого взгляда.

Каждого нового посетителя встречали со всех сторон возгласами изумления:

— Ого, этот тоже?

— Кто, кто?

— Инженер Франчи!

— И он туда же?

— Да, и он вошел. Но как это понять? Масон? Да, синьоры, представьте себе. А перед ним прошел этот горбун, доктор Нишеми, атеист, да, атеист; а после него — свободомыслящий республиканец, адвокат Рокко Турризи, и с ним нотариус Шиме. А вон и кавалер Преато, а этот вот — комендаторе^[1] Тино Ласпада, советник префектуры; не обошлось и без братьев Морлези, тех самых, что как только усядутся, бедняжки, тут же все четверо начинают храпеть, словно их опоили. Даже барон Черрелла явился, сам барон Черрелла! Словом, все самые важные персоны в Монтелузе: чиновники, негоцианты, люди свободных профессий…

Дон Артуро Филомарино прибыл накануне вечером из Рима; этот молодой священник, после того как впал в немилость у монсиньора Партанны из-за грядки земляники, обещанной монашенкам монастыря святой Анны, отправился в столицу, чтобы пополнить свое образование и получить степень доктора филологии и философии. Срочной телеграммой его вызвали в Монтелузу к неожиданно заболевшему отцу. Он приехал слишком поздно и был лишен даже горького утешения увидеться с ним в последний раз!

Четыре замужние сестры и зятья скороговоркой сообщили молодому человеку о скоропостижной смерти отца и тотчас же принялись со злобой, неприязнью и отвращением попрекать дона Артуро тем, что его собратья, священники Монтелузы, потребовали от умирающего двадцать тысяч лир, двадцать, да, двадцать тысяч, за обряд последнего причастия. Можно подумать, что добряк мало жертвовал на благочестивые дела и богоугодные заведения! Разве не облицевал он мрамором два храма? Разве не воздвигал алтари? Не дарил изображения и статуи святых? Не раздавал щедрой рукой деньги на всякие религиозные празднества? Отведя душу, они удалились, сердито отдуваясь и жалуясь, что смертельно устали от бесконечных хлопот, свалившихся на них в эти ужасные дни, и дон Артуро остался один, совсем один (боже святый!), с домоправительницей, весьма… да, весьма молоденькой особой, которую отец, по доброте душевной, незадолго до смерти выписал из Неаполя; она уже настолько освоилась, что с приторной любезностью называла молодого священника «дон Артури».

Каждый раз, когда дон Артуро был чем-нибудь недоволен, он имел обыкновение тихонько насвистывать сквозь сжатые губы, проводя при этом кончиками пальцев по бровям. И теперь бедняга при каждом «дон Артури»…

Ах уж эти сестры, эти сестры! С самого детства они недолюбливали его, а вернее, они его просто терпеть не могли, то ли потому, что он был единственным мальчиком в семье и самым младшим ребенком, то ли потому, что бедняжки, все четверо, были безобразны, одна безобразнее другой, а он — удивительно красив и грациозен в ореоле своих золотистых локонов. Это казалось им тем более несправедливым, что он мужчина и к тому же с детства по собственному желанию готовился стать священником. Дон Артуро заранее предвидел, какие отвратительные сцены, скандалы и распри начнутся, когда дойдет до раздела наследства. По настоянию зятьев несгораемый шкаф и письменный стол в кабинете их тестя были запечатаны, так как он не оставил завещания.

Почему, собственно, они попрекали его теми деньгами, которые служители церкви сочли справедливым и уместным потребовать от отца, дабы он мог умереть добрым христианином? Ведь как ни тяжело было его сыновнему сердцу, он должен был признать, что его добряк отец в продолжение многих лет давал деньги в рост и даже не считал нужным соблюдать при этом умеренность, которая могла бы по крайней мере смягчить грех. Правда, той же самой рукой, которой он брал, он и давал, и давал немало. Впрочем, то были, собственно говоря, не его деньги. И быть может, именно потому священники Монтелузы сочли нужным принудить его к этому последнему пожертвованию. Он, дон Артуро, со своей стороны, посвятил себя богу, дабы ценою отречения от благ земных искупить великий грех, в котором отец его жил и умер. И теперь молодой священник терзался сомнениями относительно того, как надлежит ему поступить со своей частью отцовского наследства, и решил испросить совета и разъяснения у какого-нибудь старшего пастыря, например у монсиньора Ландолины, который стоял во главе воспитательного приюта при монастыре; то был его духовник, человек праведный, чья горячая приверженность к делам милосердия была широко известна…

Надо сказать, что все эти визиты ставили молодого священника в затруднение.

На первый взгляд, общественное положение посетителей делало эти визиты незаслуженной для него честью, но, если принять во внимание их тайную цель, за ними скрывалось жестокое унижение.

Он боялся обидеть посетителей, выражая им благодарность за честь; вместе с тем он боялся, что если их вовсе не благодарить, то он слишком явно обнаружит собственное унижение и покажется вдвойне невежливым.

К тому же он никак не мог взять в толк, о чем, собственно, хотели сообщить ему эти господа, не знал, что следует им отвечать и как держаться. Не сделает ли он ложного шага? Не совершит ли невольно, сам того не подозревая, какого-нибудь промаха?

Он привык всегда и во всем подчиняться своим наставникам. И теперь, не заручившись их советом, он чувствовал себя совершенно потерянным среди этой толпы.

И поэтому он решил, что будет сидеть на старом диване, в глубине полутемной, пыльной и запущенной комнаты, делая вид, по крайней мере вначале, будто он настолько разбит горем и усталостью, что способен лишь в молчании принимать все эти визиты.

Посетители, со своей стороны, со вздохом пожимали ему руку и, опустив глаза, молча усаживались вдоль стен — казалось, все они разделяли с осиротевшим сыном его великое горе. При этом они избегали смотреть друг на друга, словно каждый был недоволен тем, что остальные явились сюда и высказывали молодому человеку такое же сочувствие.

Никто из них, видимо, не