- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (19) »
легли.
— Тап-тажлан!
Коровы поднялись с травы, плясать начали.
Теперь малыш опять повеселел. Он сидел на берегу реки и щебетал, играя с береговыми ласточками. А коровы песни пели и плясали на лугу.
Узнал об этих забавах хан Ак-каан, как туча, посинел, как гром, загремел:
— Коров пасти не хочешь? Будешь масло сбивать.
Поставили малыша к большому чану с молоком, дали в руки длинную палку-мутовку и заставили крутить ее день и ночь. Руки мальчика отдыха не знали, сомкнуть глаза он ни на миг не смел.
Семья хана, его гости, даже слуги ели лепешки с маслом, а малыш Рысту и сухой лепешки никогда не видал.
— Хочешь — угощу? — засмеялась Кара-чач. — Сыграй на серебряной свирели! Вот лепешка, вот свирель.
— Это я принес свирель! — закричал Кёз-кичинек.
— Нет, я! — крикнула девочка и вцепилась брату в волосы.
Тот размахнулся, хотел было ударить ее, но Рысту сказал:
— Пып!
И рука девочки прилипла к волосам брата, рука мальчика к плечу сестры.
— Что с вами, дети мои? — заплакала ханша, обнимая сына и дочку. — Почему такая беда с вами случилась? Лучше бы этот мальчишка к палке-мутовке прилип!
— Пып! — тихонько прошептал Рысту, и ханша прилипла к своим детям.
Пришел домой хан:
— Что случилось? Почему все плачут, а ты один смеешься, непокорный Рысту? Отвечай, что с моей ханшей? Что с моими детьми? Не ответишь — нож возьму, голову твою отрублю, пику возьму — сердце твое проколю!
— Пып!
И хан остался стоять рядом с ханшей, в одной руке пика, в другой нож.
А малыш Рысту бросил палку-мутовку, толкнул ногой большой чан, поднял сухой стебелек, дунул в него и запел, как порхающая в небе птица.
Слушая эту песенку, хан дрожал, как мышь, ханша стонала, как большая лягушка, дети тихо плакали.
Пожалел их малыш, правую руку вверх поднял.
— Тап-тажлан! — крикнул он.
Хан, ханша, Кёз-кичинек, Кара-чач — все четверо в ладоши захлопали, ногами затопали, приплясывая, из аила[3] выскочили.
А счастливый Рысту на золотой ханский помост взошел. Один раз поскользнулся, в другой кувыркнулся, рассердился на самого себя, самому себе «Пып!» сказал и тут же к золотому помосту прилип.
Посидел-посидел, кругом поглядел — белый чистый войлок ханского шатра туго натянут на прочные жерди. Небо только через дымоходное отверстие увидеть можно — маленький синий клочок, величиной с ладонь.
Душно стало малышу в ханском шатре на золотом помосте.
— Тап-тажлан! — сказал он.
Помост подпрыгнул — малыш подскочил! Да так высоко, будто на крыльях взлетел, через дымоходное отверстие наружу вылетел. Перекувыркнулся, упал, на ноги встал и побежал к молочному озеру, к синей горе. Прибежал, молока из озера ладонью зачерпнул, разок-другой глотнул, улыбнулся, на синей горе шалаш себе поставил. Там и поныне живет.
Поет свои счастливые песни, играет на стеблях цветов, будто на свирели, паутинные нити пальцами перебирает, и паутинки в ответ тихим звоном звенят.
Эти песни, посвист, звон каждый может услышать, кто к тому месту, к той черте, где небо с землей сливается, подойдет.
На каменной россыпи у светлого ручья, в щели между двух валунов жили дружные сыгырганы-сеноставцы. Зубами резали они траву, сушили ее на камнях и ставили стога. А повыше стойбища сеноставцев жила красная лисица. Вот однажды в пасмурный день вышла она на охоту. Услыхал сеноставец-малыш лисьи шаги, почуял лисий запах, головой повертел, да как крикнет: — Сыйит! Сыйит! Лиса идет! Сеноставцы юркнули в щели и норы, осталась на каменной россыпи лишь сухая трава. Понюхала лиса стожок и чуть не заплакала: — Еще ни одна лиса сеном не кормилась, неужто я буду первая? Выдернула клок, пожевала, а проглотить не может, только язык оцарапала да в горле запершило. «А все из-за этого пищухи-сеноставца, — рассердилась лиса, — погоди-погоди! Съем я тебя и всю семью твою». Подошла к щели между двух валунов и заверещала ласково: — Ияу-у, какой старательный хозяин здесь живет, как ровно он траву накосил, как хорошо просушил ее, как ловко стога сметал! Даже человек мог бы у этого сыгыргана, у такого славного малыша, поучиться. Вот было бы счастье на этого умницу хотя бы одним глазком взглянуть. Слыша эти похвалы, сеноставец спокойно в своей норе лежать не может. Он с боку на бок ворочается, вздыхает даже. А лиса еще умильней тявкает: — Неужто я никогда этого расторопного молодца не увижу? Ах, как приятно было бы с ним побеседовать… Не вытерпел сеноставец, высунул мордочку из норки. — И-и-и, — улыбнулась лиса, — как он с лица-то хорош! Взглянуть бы и на спинку! Говорят, со спины он еще краше. Сыгырган спрятал голову и выставил спинку. Тут лиса и ухватила его! Сеноставец даже крикнуть не успел. Бежит лиса к себе в горы, своих деток сеноставцем угостить спешит. Крепко сеноставец зубами лисьими прижат. Плачет бедняга, приговаривает: — Ох, несчастный мой отец, бедная мать… Услыхала сорока этот громкий плач, распахнула свою черную шубу с белой оторочкой, полетела следом за лисой и застрекотала: — Сам, сам ты, сеноставец, лисе в зубы полез, о чем-чем-чем ты теперь плачешь? — Как мне не плакать, слез не лить? Отец и мать меня всегда просили, уговаривали: «Не оставляй нас, сынок, куда бы ты ни вздумал ехать, и мы с тобой!» Но вот видишь, сорока, случилось так, что сам я в горы еду, а стариков своих дома оставил. Никогда мне этого отец с матерью не простят. Всю жизнь на меня будут в обиде. Остановилась лиса. Не выпуская сеноставца изо рта, она пробормотала: — Я могу и штариков твоих вжять. Где они? — Тут близехонько, вон в тех камушках живут. — Пожови их шкорей! — сказала лиса и разжала зубы. — Сыйит! Сыйит! — крикнул сеноставец и юркнул в щель между камней. Лиса тут же спохватилась, успела поймать малыша за хвост. Цепко держит, не отпускает. Однако и сеноставец крепко засел в щели, не вылезает. Тянула его лиса за хвост, тянула, никак не вытянет. Рванула из последних сил, да вдруг как перекувыркнется! Затылком о камни стукнулась, еле-еле на ноги встала — в зубах у нее только сыгырганов хвост. С того дня у лисы морда вытянулась, а сеноставец остался без хвоста.
Как стало тепло, прилетел журавль на
Красная лиса и сыгырган-сеноставец
На каменной россыпи у светлого ручья, в щели между двух валунов жили дружные сыгырганы-сеноставцы. Зубами резали они траву, сушили ее на камнях и ставили стога. А повыше стойбища сеноставцев жила красная лисица. Вот однажды в пасмурный день вышла она на охоту. Услыхал сеноставец-малыш лисьи шаги, почуял лисий запах, головой повертел, да как крикнет: — Сыйит! Сыйит! Лиса идет! Сеноставцы юркнули в щели и норы, осталась на каменной россыпи лишь сухая трава. Понюхала лиса стожок и чуть не заплакала: — Еще ни одна лиса сеном не кормилась, неужто я буду первая? Выдернула клок, пожевала, а проглотить не может, только язык оцарапала да в горле запершило. «А все из-за этого пищухи-сеноставца, — рассердилась лиса, — погоди-погоди! Съем я тебя и всю семью твою». Подошла к щели между двух валунов и заверещала ласково: — Ияу-у, какой старательный хозяин здесь живет, как ровно он траву накосил, как хорошо просушил ее, как ловко стога сметал! Даже человек мог бы у этого сыгыргана, у такого славного малыша, поучиться. Вот было бы счастье на этого умницу хотя бы одним глазком взглянуть. Слыша эти похвалы, сеноставец спокойно в своей норе лежать не может. Он с боку на бок ворочается, вздыхает даже. А лиса еще умильней тявкает: — Неужто я никогда этого расторопного молодца не увижу? Ах, как приятно было бы с ним побеседовать… Не вытерпел сеноставец, высунул мордочку из норки. — И-и-и, — улыбнулась лиса, — как он с лица-то хорош! Взглянуть бы и на спинку! Говорят, со спины он еще краше. Сыгырган спрятал голову и выставил спинку. Тут лиса и ухватила его! Сеноставец даже крикнуть не успел. Бежит лиса к себе в горы, своих деток сеноставцем угостить спешит. Крепко сеноставец зубами лисьими прижат. Плачет бедняга, приговаривает: — Ох, несчастный мой отец, бедная мать… Услыхала сорока этот громкий плач, распахнула свою черную шубу с белой оторочкой, полетела следом за лисой и застрекотала: — Сам, сам ты, сеноставец, лисе в зубы полез, о чем-чем-чем ты теперь плачешь? — Как мне не плакать, слез не лить? Отец и мать меня всегда просили, уговаривали: «Не оставляй нас, сынок, куда бы ты ни вздумал ехать, и мы с тобой!» Но вот видишь, сорока, случилось так, что сам я в горы еду, а стариков своих дома оставил. Никогда мне этого отец с матерью не простят. Всю жизнь на меня будут в обиде. Остановилась лиса. Не выпуская сеноставца изо рта, она пробормотала: — Я могу и штариков твоих вжять. Где они? — Тут близехонько, вон в тех камушках живут. — Пожови их шкорей! — сказала лиса и разжала зубы. — Сыйит! Сыйит! — крикнул сеноставец и юркнул в щель между камней. Лиса тут же спохватилась, успела поймать малыша за хвост. Цепко держит, не отпускает. Однако и сеноставец крепко засел в щели, не вылезает. Тянула его лиса за хвост, тянула, никак не вытянет. Рванула из последних сил, да вдруг как перекувыркнется! Затылком о камни стукнулась, еле-еле на ноги встала — в зубах у нее только сыгырганов хвост. С того дня у лисы морда вытянулась, а сеноставец остался без хвоста.
Сто умов
Как стало тепло, прилетел журавль на
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (19) »