невольно оглянулся и с ужасом увидел, что лошадь поворачивает назад.

— Постой, постой, братику, а ты не Макаренко ли будешь?.. — заговорил нараспев урядник, когда телега остановилась возле Степана, и, придерживая полу своей бурки, сошёл на землю.

Степан молчал.

— Куда же ты это идёшь, домой, в отпуск что ли?

— В отпуск, — повторил Степан, не слыша своего голоса.

— Только в отпуск, братику, в таком виде не ходят, это мы очень хорошо даже знаем, сами служили.

«Сказать, что меня ограбили, — мелькнуло в голове. — Всё равно не отпустить», — точно ответил кто-то. И Степан не сказал ничего.

— Синий как пуп, — обратился урядник к сотскому, указывая на Степана и, раздумывая, что ему делать, погладил свой нос.

— Ну что же, садись, поедем в город, а там видно будет, какой у тебя отпуск, — добавил он.

Степан не двигался.

— А ну, Микита, пособи-ка ему, а то он, кажется, хочет с нами у дурачки играть, — сказал урядник и крепко взял Степана за руку.

— Постой же, так же невозможно, братику, ты не на своё место лезешь. А ну двигайся туда вперёд, на соломку оно кстати и мягчее будет.

И урядник, схватив Степана своими жилистыми руками за талию, стал его усаживать сам.

— Только ты, братику, и не имей в мыслях соскочить, потому что у меня вот это одно, а это и другое, — добавил он, указывая сначала на эфес шашки, а потом на кобуру револьвера.

Телега опять загремела по дороге, и за нею побежал столб пыли, похожий на дым.

* * *

Наступила гнилая глубокая осень. Грязно-серые, ревущие днём и ночью, волны, рассыпая пену, били борта стоявших на рейде броненосцев, точно задались целью не дать и теперь покоя ставшим на отдых великанам. Вторые сутки шёл снег пополам с дождём. Белые, мокрые хлопья непрерывно падали и в море, и на землю, и на крыши стоявших на мысу зданий морского госпиталя. От мелькания этих хлопьев кружилась голова, и портилось настроение. Снег сейчас же таял, обращаясь в грязь, и оставался только в виде белой каёмки на решётках окон палаты для арестованных больных, отчего железные прутья казались ещё толще. Шлёпая калошами по насыщенному водой песку, в эту палату прошли доктор и фельдшер. Впустивший их разводящий почтительно сделал шаг назад и сейчас же, звеня ключами, стал запирать дверь. В коридоре, куда выходили отворённые пять камер, было очень чисто, но пахло йодоформом и дымом махорки.

— Хоть бы вы тут за проветриванием наблюдали, — сказал доктор, посмотрел на фельдшера и досадливо почесал у себя в ухе карандашиком.

Фельдшер сделал какое-то неопределённое движение головой…

— Здесь такой народ всё лежит, что за ними усмотреть невозможно. Вот в третьей камере Золотаренко сидит и сидит, и никак его невозможно выписать.

Доктор что-то проворчал и вошёл в камеру N 3.

Два матроса в серых халатах вытянулись по краям столика, на котором стояла шашечная доска с морскими камешками вместо шашек.

— Ну, Золотаренко, как твоё ухо?

— Чего изволите, ваше высокоблагородие?

— Ухо твоё как, спрашиваю? — громче повторил доктор.

— Так что — болить, и вроде шума у голове делается.

Доктор вынул инструменты и минут пять осматривал ухо.

— Странно, от чего же ему болеть, а мне вот кажется, что тебе на выписку пора.

— Симулянт он, и больше ничего, — проговорил фельдшер и брезгливо искривился.

— Никак нет, — ответил Золотаренко и вытянулся ещё больше.

— А ты разве знаешь, что такое симулянт? — спросил доктор.

— Тошно так, — это, который воду с мылом льёть.

— А ты не пил?

— Никак нет, не пил.

Доктор улыбнулся и начал осматривать второго матроса с жёлтым как у малайца лицом. У него была перемежающаяся лихорадка. Больной, лежавший в следующей камере, спал ничком и сильно храпел.

— Ну, его и будить не стоит, это по части Николая Федосеевича, — сказал доктор, взглянув на табличку над койкой. — Беда с этой палатой. Кто ею заведует, никак не разберёшь. Кого я должен осматривать, а кого не должен?.. — добавил он и, вздохнув, прошёл в последнюю самую большую камеру.

На табличке, укреплённой над единственной стоявшей здесь койкой, было написано «Степан Макаренко», но, вместо новобранца с детским лицом, лежал необыкновенно худой, точно высушенный, человек, обросший чёрной бородой и с запёкшимися губами. Только по глазам и видно было, что это не труп.

Он всё просил воздуху и чтобы койку передвинуть к самому окну, в котором открыли крохотную форточку.

— Ну что, Макаренко, как себя сегодня чувствуешь? — спросил доктор.

Степан силился что-то прошептать, растягивая какое-то слово по слогам.

— Ва-аше… ародие, суд мне, когда бу… удет?

— Суда не будет, не будет совсем. Домой поедешь, — в отпуск.

— Скоро?

— Скоро, через неделю. А вот всё-таки скажи ты мне, молодчинище, чего тебя дёрнуло бежать, да ещё вплавь? Простудиться-то легко, а поправляться трудно.

— Бо-олен я, болезнь очень…

— Да что ты теперь болен, это я знаю, а когда здоров был, тогда зачем бежал, спрашиваю?

Степан несколько секунд ловил ртом воздух, потом снова послышались хрипящие звуки, из которых можно было только разобрать:

— Болен… желал-олось очень…

— Может тебе домой письмо нужно написать, так вот они напишут, — доктор мотнул головой в сторону фельдшера.

— Не. Через неделю… Сам, сам поеду, а как поеду…

— Ну ладно, да ты лишнего не говори. Вот, что тебе из еды на завтра выписать?

— Он всё вишен просит, на которых наливка настаивалась, — сказал фельдшер.

— Ну этого, пожалуй, и нельзя, а вот киселику из сушёных вишен можно. Хочешь киселику?

Степан утвердительно опустил веки и улыбнулся, потом, заметив, что доктор хочет уходить, двинул рукой, как бы желая его остановить.

— Ваше, ваше высоко-дие. Разрешите, чтобы сундук мой из ро-оты сюда.

Степан перевёл дыхание.

— Не дозволяют… Как через неделю в отпуск, я там соберу.

— Не знаю, нужно спросить у начальства, может и разрешат. Ну, будь здоров.

— Вот она, Spes phtysicorum, — сказал доктор в коридоре не то самому себе, не то обращаясь к фельдшеру, и стал надевать калоши. — Ведь едва дышит, а туда же сундук просит, в дорогу собирается.

Фельдшер вздохнул, сохраняя бесстрастное выражение на лице. Ему предстояло ещё много дела и не было времени вдумываться в то, что такое Spes phtysicorum.

На следующий день он, с таким же бесстрастным выражением на лице, нёс в ординаторскую лист бумаги, на котором было написано, что на завтра, в час дня, назначено вскрытие трупа матроса Степана Макаренко.

1903