Василий Иванович Немирович-Данченко
Опять в Салтах
Степан Груздев давно уже замечал, что горцы что-то скрывают от него.
Русского пленного, когда старики собирались в джамаат, начали даже приковывать на цепь, чего давно с ним не делали…
Уже выздоровевший, после недавней попытки — неудавшейся, впрочем — уйти в Турцию, — старик Гассан, пленником которого Груздев считался, даже не старался извинить себя. Прежде он говаривал в таких случаях:
— Ты воин, а не баба. Только бабу можно удержать в плену хорошим обращением. Мужчину одни цепи остановят от побега.
Теперь же он только жался, хмурился и коротко говорил:
— Ложись, кунак, — ковать тебя велено!..
— Кто велел-то? — спрашивал Степан Груздев, вполне понимая, что сам Гассан на это не пошёл бы.
— Кто велел?.. Мулла велел… Я тут не причём. Селтанет даже плакала. Она тебя любит.
— Баба ласковая, что толковать, — одобрил её Груздев. — Одно — по вашему обычаю, хлибка больно…
Степан Груздев только головой покачал, по-видимому не обращая никакого внимания на то, что старик замыкал в это время замки его цепей…
«На пёсьем положении, с чего бы это?» — рассуждал Груздев…
Но как-то утром пришла к нему Селтанет, — на ней лица не было… Долго она ходила вокруг него, видимо, хотела расспросить о чём-то и не решалась.
— Урус… Эй, дядя Иван, ты не злой, хороший… Скажи мне… Только отцу не болтай, слышишь…
— Да что? Ты толком говори… Иван, Иван… Сказывал я тебе, что Степаном меня крестили…
— Ты — храбрый джигит… Когда тебя в плен взяли, у тебя на груди серебряный знак был даже…
— Не улещай, не улещай… Чего надо-то?.. И без тебя знаю… За Ильгеринское дело Егория получил. Здорово мы вас тогда раскатали… Едва ноги унесли ваши…
— Я знаю, что ты храбр… Скажи, — неужели русские могут взять Салты? Ну, вот… положим подошли ваши джигиты… неужели они доберутся до нас?.. Ведь, у нас и девушки защищаться будут. Все возьмут ружья и кинжалы…
Степан Груздев вдруг за сердце схватился… Оно у него забилось с болью… И волнение он боялся выдать, и радостно ему было… Он принудил себя насупиться и сурово посмотрел на глазастую женщину. И вдруг заговорил по-русски, забыв, что она не понимает этого языка.
— Ах, ты, сорока-сорока!.. Ну, чего таращишься?.. Большая выросла, а глупее воробья малого… Да разве есть на свете такие места, куда бы наши солдаты не взошли?.. Дура ты дура!.. Ты таперчи подумай — сыграл горнист сигнал: «ребята храбрые вперёд, — дирекция направо!» (и для пояснения, он протрубил ей это в кулак). Что ж, мы стоять будем?.. Должны мы при этом случае присягу сполнять?.. Ты Ахульго знаешь?.. Почище ваших Салтов будут… А мы какими орлами с сердарем Ермоловым влетели туда! Нам, брат, рассуждать не полагается… Скомандовали, — и кончено! Мало ли чего нельзя, как барабаны вдарили, — и можно… То-то!
Потом, опомнившись, он перевёл ей, это по-аварски.
— Ну, а что русские солдаты делают, когда они ворвутся?
— Боем? То есть, по согласу, или силком?
— Нет, после сражения?
— Беда вам тогда: от аула одни головни останутся. Ни единой целой сакли. И зверю, и птице небесной деваться некуда… Гимры мы под корень срезали, Баязетли — точно бритвой… Где стоял Сурхан, — голый камень теперь… Ну, а если добром — с хлебом и солью — первые друзья! Пальцем не тронем, не только что…
— Ну, а с женщинами и девушками как?
— С бабой русский солдат не сражается… — и он засмеялся. Ему с каждым мигом делалось всё веселее. — Вот погоди, — скоро и до ваших Салтов доберутся… Так ты и знай — чуть что, сейчас сюда с Аслан-Коз. Я вас спасу. Не то — пропадом пропадёте… Да гляди — не дури! За кинжал не хватайся… Тихо, смирно веди себя. А там уж моё дело — приберечь вас… Наш солдат добёр, только ты не дразни его, а то как расколыхаешь, так он и тебя штыком ткнёт. С ним тоже шутки плохие… А ты вот что скажи мне, Джансеида хочешь увидеть?
У той только глаза засверкали в ответ. Она отвернулась к окну сакли, в которое зеленела ветка карагача, и голубело вдали безоблачное небо.
— Вижу, — хочешь… Мы тебе всё это обляпаем. На меня надейся: я тебя не выдам! Только надо мне знать, — что у вас на джамаате задумали… Всё едино — я помешать не могу…
— Ничего не задумали. Русские близко… Ильгеринские прошли… Две башни у Субархинского моста взяли и снесли прочь… Теперь к нам подвигаются…
Страшно хотелось Степану «ура» крикнуть, да во время поостерёгся.
— Ну, а вы что дорогим гостям готовите? Какое угощение?
— Пули льют, смолу варят… Ежели они в аул ворвутся…
— Будь спокойна, — раз уж пришли, так ворвутся. Это как пить дать… Они не шутят, наши… Даром тоже гулять в горы не ходят. Эх вы, азия!.. Теперь одно скажу: если не покоритесь, хвоста от ваших Салтов не останется… Не гляди, что в поднебесье забрались. Куда орлу дорога, туда и солдат придёт… Не удержишь его…
Вечером, в этот день — старик Гассан цепи надеть надел на Груздева, но приковать его забыл к стене… Солдат, благодаря этому, мог выползти из сакли и усесться в свой любимый уголок, где груда скал нависла над бездной. Туман уже курился оттуда, переполненный запахом цветов, дымом кизяка. Туман мало-помалу и ущелья заполнял, медленно цепляясь вверх по их скалам и откосам. Горные вершины величаво плавали в целом море жёлтого, умирающего света. В рубиновом блеске сияли их утёсы… Чу! Что это? — Закурился дымок на одном. На некотором расстоянии повторилось то же… Вон на другой вершине тот же дымок — тонкою струйкою вытянулся вверх и стоит, не рассеиваясь в недвижном воздухе… Степан Груздев сообразил, что огня в заревом блеске не увидеть всё равно… А дымок подымается на тех местах, где стоят сигнальные столбы, обвитые соломой… Горцы, значит, дают знать окрестностям, что враг близко. Он уже ворвался в этот горный и считавшийся неприступным край… «Помогай, Боже! Помогай, Боже!..» — и в умилении, забыв, что сигналы эти вражьи, Степан Груздев назвал даже их «Господними свечками»… «Что свечки воска ярого горят… Горят, горят… Голубчики!.. На выручку»…
Гасло мало-помалу рубиновое пламя ледников и утёсов, блек, темнел жёлтый фон чистого заката, ночь ползла с запада, спокойная, прохладная, молчаливая, со своею мистическою тьмою… И как только погасла одна гора, Степан Груздев вместе с дымком сигнального столба увидел под ним и крохотный огнистый след…
— Жгут, жгут!.. — бессмысленно повторял он, радуясь близости своих.
Вверху на джамаате тоже заметили, — шум и говор донеслись оттуда… Шум и говор росли… Очевидно, между стариками подымался спор, — и отголоски его по узеньким, похожим на ложа горных потоков, улочкам, как в трубу