сильно привязался к тебе, Нетти. Больше, чем следует. Женщина мешает дельцам. Но рассуждениями уж не поможешь. Вчера ты капризничала и не захотела меня видеть. И, представь, я волновался, как юноша. Целый день тосковал. Ночью долго не мог уснуть и решил… Я не могу с тобой расстаться… Поедешь ты со мной на прииска? Обсудим серьезно. Степь, глушь. Ближайший город — скверный, маленький городишко — в ста верстах. Комфортом я тебя окружу, но многого тебе придется лишиться. На сцену я тебя не пущу больше. Даже когда возможно будет уехать с прииска. Уважение свое я тебе даю и постараюсь, чтобы другие считались с ним, но узаконить наш союз не смогу. По крайней мере, скоро это сделать нельзя. У меня есть и жена, и дети. Имени отнять у них не хочу.

— Брось, Георгий. Я знаю, ты чтишь святость брачных обязательств.

— Нетти, я…

— Да мне это нравится в тебе. Брось. Я поеду с тобой всюду… Ты… Ну, я тоже люблю тебя.

Прильнула нежно.

Высокая, а стала как девочка. Смотрит по-детски. Просительно.

Порозовела вся.

— Детка моя… Я старше тебя и боялся… Ты ведь прямая и строптивая. Милая!

Повторяла упорно:

— Я люблю тебя…

Лгали большие черные глаза. Лгали губы. Но сама в этот миг верила своей лжи, как правде. Посадил на колени.

— Ну, вот. Теперь я спокоен. У нас с тобой большой стаж. Близки целый год и не соскучились… Так ты не боишься продолженья?

— Да нет! Нет!

— Я завтра уеду. Тебя сразу не возьму с собой. Придется ехать на лошадях. Уж начинается весна, — ехать опасно и скверно. Ты приедешь с первым пароходом.

— Нет, нет! Я не могу остаться!..

Почему заплакала искренно и горько? Сама удивилась.

Но слез сдержать не могла. Слезами отмывались тайная боль, стыд и обида на себя. То, что бременем осталось от прошедшей ночи…

Георгий подавал воду, нежно ласкал, успокаивал.

Лицо у него было радостное. Правда, видно, привязался.

Перестала плакать. Вернулись к столу.

В дверь застучали неровно и сильно.

Георгий удивленно поднял брови.

— Кто это не умеет стучать?

— Войдите!

Вошел Володя. Увидел чужого, улыбка погасла. Сдвинул брови и неловко остановился у порога. Всего секунду длилось молчание. Но, казалось, даже мебель враждебно подчеркнула, как неуместно его появление.

Георгий вежливо встал. Думал, глядя на одежду, проситель. Но взгляд исподлобья разуверил. Смотрел властно и пристально.

Оправилась Анна.

— А-а-а… Здравствуйте. Георгий Павлович, это мой друг детства. Пожалуйста, раздевайтесь и знакомьтесь сами. Хотите кофе?

Смотрит прямо, а лицо покраснело неровными пятнами. Пристальным взглядом ответил Володя.

А она опять:

— Хотите кофе?

— Нет. Я хотел поговорить с вами, но могу зайти в другой раз.

Встала, высокая, и бросила, как вызов:

— К сожалению, я скоро уезжаю. Если хотите, поговорим сейчас. Раздевайтесь и проходите.

— Куда?

Отчеканил и ждет ответа, как хозяин! Наглец! Георгий никогда не был так груб.

— Мы уезжаем на прииска. Далеко. Когда мы едем, Георгий Павлович?

Георгию сцена показалась нелепой, но остался верен себе. Не выразил, спокойный и воспитанный, ни удивления, ни негодования:

— Когда вы будете готовы, Нетти.

У Володи лицо было тоже спокойно. Но глаза загорелись, и губы дрогнули.

— Ну, так с неделю еще пробудем здесь. Если сегодня вы не располагаете временем, заходите как-нибудь.

Плюнула в душу и смотрит ясными глазами.

Владимир побелел. Проснулась плебейская целость души. Захотелось взять затейливо причесанную головку и ударить о пол. Но гордость помогла. Сдержался, сжался в комок.

Скользнул по обоим взглядом.

Неспеша повернулся, строгий и сильный, и вышел.

Дверью даже не хлопнул.

Анна засмеялась. Окрепла дерзость.

— Ну? Смешное явление?

— Странное. Я бы тебя заподозрил, но… я хочу уважать тебя…

Провела рукой по лицу и взглянула смело, прямо в глаза.

— Не буду оправдываться.

— И не надо. Я верю тебе. Ну-с, вернемся к кофе.

Жила день, как всегда. Но ночью проснулась с тяжелой тоской. Георгий рядом дышал ровно. Боялась разбудить его. А хотелось прижаться к нему и заплакать. Казалось, он бы защитил. Помог спрятаться от темного, тяжелого. Тот ушел… Ну и хорошо.

Отчего же боль?..

Была большая звериная злоба. Не рассказал бы, как изжил. Долго метался по улицам. Но показалось: все встречные знают и радуются обиде. Каждый напоминал:

«Раскис… Изливался… Продажной девке открыл заветное…»

Хотелось рычать.

«Как смотрел этот барин… Точно дарил своим присутствием… Как он смел так смотреть!.. Избить бы его… Растоптать!.. Чтобы жалким стало гордое лицо».

Душил гнев. Все гадки… Омерзительна жизнь.

В комнате стало легче. Можно спрятаться от людей.

Молчат и не лгут эти грязные стены, жесткая кровать, ветхий стол. Видом своим говорят:

«Мы мертвые».

А люди… Блеснут глазами, сольются в ласке, а потом харкнут…

Схватил обеими руками голову, сжал коленями локти и крепко стиснул зубы.

Кричал там, внутри, глубоко. В безмолвной человеческой боли был этот крик. Не думал, что затихнет она.

Но затихла. Вырвано.

Ночью уж был спокоен. Снова сталь в серых глазах и гладок высокий с залысинами лоб.

Со стороны смотрел на все.

Думал:

«Оторвалась Анютка от своей почвы. Причудливо, на свой барский вкус подрезали, подстригли ее. Нечего думать о ней. Приживется в том лагере».

Расстегнул воротник рубашки, погладил грудь, вздохнул два раза освобожденно и сильно.

И ладно.

В мозгу опять цифры и факты.

II

Две жизни были на прииске: дневная и ночная.

Рано утром гудела фабрика. Степь далеко разносила угрозу гудка. На рев его выползали люди. В семейных казармах, низких и длинных, раздавался плач детей и визгливая перебранка женщин.

А поодаль от прииска просыпался киргизский аул. Выскакивали голые черные ребятишки и начинали дикий гортанный концерт. Киргизки, с подоткнутыми под бешмет рубахами, показывали грязные, замызганные штаны. Они шли за водой и к табуну. Киргизы в шапках и меховых штанах ковыляли к фабрике. И каждый день повторял свое удивление рыжий штейгер. Он кричал киргизам от конторы:

— Не сопрели еще, кривоногие? На фабрике и без одежы сдохнешь от жару. Косоглазые черти!

Степенно отвечал аксакал (старший):

— Зачим дохнишь? Лучча жар не прамет.

И бесстрастно выжидал, когда ответный хохот смолкнет.

Из казарм с лопатами, ломами, кайлами, веревками шли рабочие. Потом делились. Шахтеры шли к шахтам, заводские — на фабрику. С шумом подъезжали приисковые таратайки. Тянулись из близкой деревни мужики на телегах. Фабрика давала последний