Колотушки человек должен помнить. Вы забыли ненависть. Лучше было бы забыть любовь.

Встретились глаза. Поспешно отвела свои.

Стало скучно. А он неожиданно улыбнулся. Все лицо осветилось. Стало юным и нежным.

— Я привязанностей детства тоже не забыл. Мне очень хотелось увидеть вас.

— Я мало изменилась. Была длинная и несуразная, такой и осталась. Правда?

Покоробило ненужное, грубоватое кокетство. Но сдержался.

— Хуже. Потускнели глаза. Но все-таки прежнее осталось. Сколько лет я не видел вас?

— О, много! Было мне двенадцать лет, а теперь двадцать пять.

— Да. Много.

— Мама умерла, когда я еще училась. Все говорила, когда отдали господа в гимназию: «Потерпи, доченька, в люди выйдешь». И не дождалась.

Вздохнула тихонько и сжалась. Вспомнила сгорбленную, старенькую, угодливую. Все в глаза смотрела господам. Анютку била, когда не угождала им. А ночью целовала и плакала: «Дочушка моя, ягодка…» Эх, мама!

Закипела старая, замолкшая обида. Обучили с единственной дочкой. Скучно было одной в гимназию ходить. А когда закричали про Анютку: «Талант, талант!» — обиделись.

— Как вы на сцену попали?

— Ну, обычно. Выдвинулась на гимназических вечерах, потом любительские спектакли со студентами.

— Что же, сейчас любите сцену?

— Что вы! Это было только у восемнадцатилетней… Когда пришла на подмостки. А после семи лет — благодарю покорно. Первое — положенье люблю. Хорошо платят. И успех люблю. Асцеиу? У меня нет даже любимых ролей. Охотно страдаю в драме. В фарсах раздеваюсь не менее охотно. Не все ли равно, чем прельщать?

Подумал:

«Удивительное сочетанье чистоты и цинизма. В конечном, это — цельность. Это у нее от простонародья. Наше».

И взглянул любовно и внимательно.

А она присела и заговорила доверчиво:

— Актеры… Вы знаете… Мы ведь все какие-то выпитые… Своего нет ничего. Есть в душе какая-то чувствительная пластинка.

Она одна и живет. Заденут — расцветаем чужим цветом. Иногда посмотрю-посмотрю на нашего конченого человека… режиссера… Видели? Или на Ниночку синеглазую. Служит искусству. Бездарна и бесхарактерна. Ей за партой бы сидеть, а она кутит с офицерьем, успех создает. Вот погляжу, и душа чешется…

— Вы образно говорите.

Смеется и ласкает взглядом.

Зазвонил на столе телефон. Взяла трубку. Лицо стало капризным и пошлым.

— Ну, я. Что надо? Напрасно заезжали. Я же сказала: сегодня не надо! Каприз? Хочу покапризничать. До завтра… Ни в коем случае… Я обозлюсь, Георгий Павлович. Что? Ну, разумеется. Завтра, завтра… Хорошо… Спасибо… Покойной ночи.

Ворвался кто-то чужой. И, кажется, властный. Стало неприятно.

Но опять заговорила образно, иногда грубо и искренно. Стала спрашивать.

— А вы? Ведь я ничего не знаю о вас.

Помолчал и заговорил спокойно:

— Ну что ж. Был подмастерьем у отца, потом работал на заводе, потом упорно учился. Это было трудно. Приходилось урывками учиться. Потом тюрьма и ссылка. Сейчас в ссылке в маленьком сибирском городишке. Служу у нотариуса. Сюда приехал под его покровительством. Надо достать книги некоторые и инструменты. Я не только писарь, но и слесарь. Вот и все.

Подумала:

«Все у него прямо, ровно и… скучно…»

Снова поднялась порывисто.

— Давайте ужинать.

Выпили по бокалу вина. Анна опять оживилась. Забрасывала вопросами, ласкала взглядом. И он как будто оттаял. Говорил подробнее о ссылке, о глухом, угрюмом захолустье, об уходящих годах. Голос был не так уж ровен. Прорывалась злоба. Захватил чувствительную актерскую пластинку — зацвела чужим цветом:

«Какой он прямой и сильный. И голос красивый…»

Как и когда сели близко? Почему обнял крепко?

Уже день глянул в окно, когда собрался уходить. Пожалела, что отдернула штору. Дневной свет беспощаден. Ночь показалась лживой. Устало смотрела на него. Отмечала потертое узкое платье. Неприятен был вид расстегнутого ворота черной рубашки.

«Белье несвежее».

Привлек к себе и прижал крепко. Но ей был уж чужим.

Досадливо подумала:

«Ну кто обнимает за шею? Неудобно и некрасиво».

А у него в глазах была нежность. Но говорил отрывисто и властно:

— Завтра возьму тебя отсюда. Уедем вместе. Все это надо к черту! Из теплицы на волю надо.

Усмехнулась.

— Ты сам-то в ссылке.

— И все-таки больше на воле, чем ты. Здесь тебя обстановка закабалит. Сама не уйдешь потом. Ну, разговаривать нечего. Жена да боится своего мужа. До завтра.

Поцеловал и точно оттолкнул. Оторвал от себя. Одевался долго. Уходить, видно, не хотелось.

А она уж злилась:

«Ну, что мнет шапку в руках? Ногти на пальцах короткие, точно обкусаны».

Но вслух только сказала:

— Ну, иди, милый. Я устала.

— Прощай, Аннушка, Отдохни… Моя Аннушка!..

В два последних слова вложил всю силу нерастраченной нежности.

Поцеловал еще раз крепко и властно. И пошел. Пальтишко потертое, сутулый. Да, дневной свет беспощаден. На пороге оглянулся. Но взгляд у него прекрасный: напряженный, зоркий. Упрямый взгляд человека. Кивнул головой и вышел.

Спать, спать, спать…

В полдень разбудил Анну стук в дверь. Негромкий, но настойчивый.

Встрепенулась, и краска залила лицо и уши.

Сразу вспомнила вчерашнее.

«А, это стучит Георгий». Вчера не позволила приехать. Слушался. Крепко связала за год близости. Была в ней не утраченная еще совсем простонародная цельность. Пожившего барина влекла.

Вскочила стремительно и открыла дверь. Прижаться к нему было приятно. Овеяло ароматом дорогих сигар и английских духов. У этого белоснежное белье и холеная чистая кожа. Но отстранилась быстро.

Почувствовал холодок и объятий не затянул.

— Одевайся, Нетти. Сегодня хочу серьезно поговорить с тобой.

— Это ново. Ведь сам же подчеркивал: говорят только с мужчинами. Женщин ласкают и балуют.

Спешила, но одевалась долго. Упорно мылась. Хотела что-то снять с себя.

Когда сидели за кофе, заговорил:

— Мне придется уехать на прииска немедленно. Вызывают. Дела.

Закурил, не кончив кофе. Значит, взволнован.

Стало холодно. Не узнал ли? Не осилила скверной боязни. Он дал покойную, удобную жизнь. Уж привыкла к богатству. Но даже для себя закрыла подкладку испуга. Показалось: боится потерять Георгия.

Встал прямой и ловкий. Двигается по комнате неслышно. Щурил светлые глаза и медлил.

Следила за ним ласковым взглядом. Седеет, но изящен и легок.

— Итак, Нетти, поговорим.

Подошел близко и руку с отшлифованными ногтями на стол положил. Была она красивая и нежная.

Взглянула — и снова лицо зарделось. Вспомнились Володины руки. Сжалась от мысли:

«Как я могла… Развратная тварь. Ведь Георгия люблю».

— Я