выстроил дворец,

На Герцена (теперь опять Морская),

Меня туда водил еще отец

В год довоенный, за собой таская.

В сорок шестом я сам туда ходил,

В кружок, где развлекались акварелью,

Но никого вокруг не восхитил,

И посейчас я чувствую похмелье.

«Эклектика», — сказал искусствовед,

Когда спросил я через много лет,

А он махнул рукою безнадежно.

Эклектика… Ну как это возможно?

Ведь мой отец погиб в сорок втором,

А я мешал здесь охру и краплаки,

И это был не просто детский дом,

А способ жизни на сырой бумаге.

Отец и сам неплохо рисовал,

И на меня надеялся, быть может,

Но если я войду в тот самый зал,

То догадаюсь, что меня тревожит,

Ведь я не сделал то, что он велел,

Что завещал, — искусство для искусства.

Мой бедный дар обрушился в раздел,

Где все так своевольно и не густо.

Теперь здесь ресторан, голландский клуб,

И только по краям — архитектура,

Но, расспросив, меня пускают вглубь,

Быть может, узнают, но как-то хмуро.

Эклектика! Но не согласен я,

Досада быть эклектикой не может,

Печаль отца, потемки осеня,

Карает сына, узнает и гложет.

 

 

*      *

    *

 

Пасмурно. Серый цвет.

Вянущий лист.

Садик переодет

В желтое, как артист.

 

День или два. Потом

Голых веток позор,

Под широким зонтом

Входит сам режиссер.

 

Здравствуй. А вот и я.

Кончено, не скули,

А в лоскутах шматья

Спрятаны все рубли.

 

Переоденься. Ложись

Вместе со мной на дно.

Смерть — это тоже жизнь.

Вобщем, всё заодно.

 

2012

 

 

 

Полуостров

 

Виктору Гофману

 

Полуостров, похожий на череп,

На расколотый грецкий орех,

Виночерпий в овечьем меху,

Ублажающий всех,

Ботанический короб на лаве,

Остывший вулкан,

Сохранивший в раскопах

Костяк, великан.

Шлем, источенный ржою,

Веницейский узорный доспех,

Под живою паршою

Вседоступный, открытый для всех,

Перерытая галька,

Кровяной сердолик,

Может, скифский рельеф,

Набегающий из Чертомлык,

И курортная прозелень,

Балюстрада, над морем балкон,

Перекошенный раструб,

Пластиночка на граммофон,

Голубая шашлычная

С бараниной и коньяком,

И раскачка привычная,

Бьющая в нос прямиком,

Полуночная музыка,

Растворившая синус волны,

Лукоморье, вместившее

Амфоры и стаканы,

Баттерфляй для дельфина,

Жалкой юности южный загар,

Упреждающий ястреба,

Припограничный радар.

Архилох, археолог,

Я, пишущий на черепах,

Черепки собирающий, ситом

Просеявший прах,

Добирающий горстку,

По макушку ушедший в раскоп,

Отыскавший могилу вождя,

Карадаг, Перекоп.

 

 

Виньковецкий

 

Как геофизик, он прошел земную глубь,

Как живописец, он входил  в подпольный клуб,

Где выставлялся вопреки начальству.

Его таскали трижды в КГБ,

Уволили, он выжил кое-где,

Так, вопреки паскудству и канальству.

 

И все-таки не вынесла душа,

И он с семьей уехал в США,

Нефтеразведкой промышлял у «ЭССО»,

Сто двадцать тысяч был его оклад,

Но раздавал его он всем подряд,

К богатству не имея интереса.

 

Но вот и здесь возник судейский спор

Из-за патента, и какой позор —

опять он был низвергнут и уволен.

И как-то раз жена ушла в кино,

И он скрутил тугое полотно…

Врачи постановили: был он болен.

 

Я помню, как на даче Раи Берг

Однажды, после дождика в четверг,

Мы с Бродским мыли грязную посуду,

Вдруг дымом все вокруг заволокло,

И Бродский крикнул: «Боже! Западло,

Там Яшка нас поджег, ну, сукой буду!»

 

И это было точно так. Ведь он

Жег нитролак, исканьями пленен,

И добивался пущего эффекта,

Разбрасывал он краски, как артист,

Или абстрактный экспрессионист,

А впрочем, как никто, а может, некто.

 

И вот теперь, когда прошли года,

Как поздно мне подумать: никогда

Такой дымок меня уж не объемлет.

До встречи, Яков! Я тебя любил,

И в той земле, где ты прохожим был,

Иная память нам до срока внемлет.

 

2012

На чердаке

 

На чердаке, на Офицерской, на

Крыше, где балтийская страна

Видна до Швеции, а может быть, и дальше,

Мы собирались восемь человек

И пили водку, ели чебурек,

Там век свой доживали генеральши.

 

Их, верно, беспокоил этот гам,

Когда шумели мы по вечерам,

И кто-то пел «Лили Марлен» и даже

Подхватывали хором под хмельком,

Тут в нашу дверь стучали кулаком,

И мы стихали, испугавшись лажи.

 

На крышу выходили. Ленинград

Раскидывался вроде тех шарад,

Что по слогам сбегались из кварталов,

Еще мы не умели разгадать,

Как время нас сумеет разыграть

На склонах непролазных перевалов.

 

А после расходились кто куда,

Я шел к себе до Площади Труда,

«Когда качаются фонарики ночные»,

Припоминал, что слышал в этот раз,

Мы были все единый перефраз

Того, что не сказали остальные.

 

А через день опять сходились мы,

Стихи читали после кутерьмы,

И вдаль глядели с этой крыши плоской,

И нам опять стучали кулаком,

Еще мы  были вместе, целиком,

Агеев, я, и Кушнер, и Горбовский.

 

 

 

Сэнди Конрад

 

Десять и девять, бегун стометровый

и лейтенант белгородской милиции,

Саша Кондратов — живой и здоровый,

как мне твои перечислить отличия.

Выученик формалистов и Проппа,

мистик числа и наследник Введенского,

что  ты подскажешь мне нынче из гроба,

гений, разведчик разброда вселенского?

Ты, почитавший и острова Пасхи

идолов, йогов конфигурации,

красивший крыши дворцов без опаски,

в сумке носивший свои декларации,

cдавший  в запасник бурятского Будду,

Конрадом Сэнди себя называвший,

все пропущу, а тебя не забуду,

ты, пентаграммой себя повязавший.

 

Книжки строчивший для «Гидроиздата»,

трубки куритель, любитель пельменей,

нету таинственнее адресата —

азбука Морзе и ток переменный.

Ты, не закончивший дела-романа,

«Здравствуй, мой ад!» и дошедший до края,

живший в лазури на дне котлована,

смыслом погибели буйно играя.

Место нашедший в Казанском соборе,

после работы на Мойке  и Невском,

ты, заявлявший в ночном разговоре:

«Буду я к Вечности вечным довеском».

Все это сбудется, Саша Кондратов,

о, Сэнди Конрад, из дали, из праха,

из новолунья, из черных квадратов,

лучший из лучших, бегун-растеряха.

                                                     

2011

 

 

Красильников

 

«Хиромант и некрещеный человек М. К. посулил 

 мне безбедное существование до 55