Могенблат, Лариса Бескровникова... Марусю впоследствии это смешило, тем более, они с Иосифом были знакомы, впрочем, без следа купидонства. o:p/

«Смот‘и! — воззвал Ромушка Горчичник, утягивая меня к афише. — Это же Ма‘уся! я фотог‘афи‘овал! Ты помнишь?» — «Нет», — сказал я с целью несколько сбить восторг. «Как она хо‘оша! Как п‘ек‘асна! Когда вижу эту фотог‘афию, всегда жалею, что п‘едложил только сфотог‘афи‘оваться, а ‘уку и се‘дце п‘едложил не я, а ее до‘огой По’тфель!..» o:p/

Подобную тираду мы слышали всякий раз, когда Ромушка оказывался в одной компании с Марусей, — разумеется, после ее ухода. При Марусе он целомудренно пережевывал салаты, осведомляясь у Сашки-на-сносях о школьных успехах, желудочных расстройствах, первых амурах, институтских перспективах ее семерых детей. Сложившийся холостяк! К тому же комнатка в Замоскоречьи и туманно-почтенная должностишка в Третьяковке (да-да, Роман Горичев — знаток русского печального пейзажа, помните его брошюрку 1979-го «Молчаливый Левитан»? — и наш Ромушка Горчичник — одно лицо), итак, комнатка и должностишка способствовали утолению голода, простите, любовного, особенно среди юных стажерок экскурсоводческого ремесла. А что делать? Обстоятельства Романа Андреевича надо понять. Стажерки не только узнавали от него подробности сватовства Левитана к сестре Чехова («...он гово‘ит: „Я п‘ошу, станьте моей суп‘угой!”. А у нее падает ту‘ню‘ — вы знаете, что такое ту‘ню‘? Нет? Пове‘нитесь,  пожалуйста...») или перечень излюбленных питий живописца Саврасова  («...я знаю все ад‘еса т‘акти‘ов! Я знаю, кому он отдавал за винцо ка‘тины... вы п‘обовали анисовую?..  А суха‘ничек?»), если юные особы были провинциалками, Ромушка выправлял их немосковский выговор («...п‘оизнесите мягкое “ш”... не катайте в вашем ‘отике гласные... ук‘аинские песни п‘ек‘асны, но ук‘аинский п‘ононс из уст оча‘овательной ба‘ышни весьма неп‘иятен. Отк‘ою ст‘ашную тайну: целовать женщину с подобным п‘ононсом — это сове‘шать подвиг...»). o:p/

Так в чем трагедия? Да на Марусю Розен не действовали такие уловки! Вот почему — когда она, укутанная в серебряную лису, послав воздушный поцелуй, уходила — Ромушка отпрыгивал от Сашки-на-сносях, Ромушка вслух страдал, поминая давние разговоры с Марусей. Только Сашка-на-сносях потешалась над ним: «О чем ты говорить с Марусей мог?» — «Как?!».  К примеру, про связи камней и частей человеческого тела. Или про девять ипостасей снега — «Мы ‘ассмат‘ивали снежинки на ‘уках!» Или про составление гороскопов друг другу — «...у нее получался унылый суп‘уг!» А про соответствия цветов и состояний души? «...Кто из вас ‘азгадает сок‘овенный смысл васильков? Какой холм, ве‘нее, какую го‘у они пок‘ыли?..» o:p/

Как будто Ромушка забывал: здесь полулежит на диване патриций — единственный наделенный правом экзаменовать — наш Ванечка. Хотя (что удивляло новичков) мог промолчать вечер. И только челка сияла в огнях. Счастливое лицо путешествовавшего на бесе. o:p/

Присмотритесь. Это возможно опять-таки благодаря фотографиям той поры. Наиболее удачными кажутся (по общему приговору) четыре. o:p/

Вы легко назовете первую, растиражированную в газетах, — портрет анфас по плечи: Ванечка за столом, подперев подбородок ладонью. Знаменитая челка, которую он поглаживал, когда был доволен своим мо , пританцовывающим экспромтом, — эта челка разлетелась по лбу — и у Ванечки не вышел вид мудреца, который считается для писателя благопристойным. o:p/

Когда Ванечка Аполлонов сел напротив медлительного фотоаппарата Горчичника, он меньше всего предполагал, что спустя лет десять именно с этой фотографии обратится к читателям. Кажется, и сейчас слышим его голос: «Ну, касатики, что приуныли?..». o:p/

Хорошо. Но быть писателем и не сфотографироваться с пишущей машинкой? Такого не могли допустить почитатели Аполлонова. Так среди фото оказался другой снимок Ванечки: лихо настукивающего что-то бессмертное на машинке, с папироской, вернее, чинариком побродяжки во рту. Машинка взвизгивала, чавкала остатками ленты (по возрасту соперничающими с рукописями Мертвого моря), а Ванечка выделывал косточками клавиш чечетку — вот почему у него такой непосредственно-увлеченный вид. o:p/

Я люблю фотографию Аполлонова, сделанную в мастерской Саши Луцевича — в веселом подвальчике на Басманной. Тут вся компания: Ванечка посередке на трехногом стуле с головами мефистофелей (он артачился — на такой не сяду! брызните хоть водичкой святой!), рядом — Сильвестр Божественный в удивленных очках, Вадик Длинный (с улыбкой глумливца), Ромушка (деликатно приобняв итальяночку — она млеет), Староверчик (распушив бороду), Сашка-на-сносях (она ждала только третьего? пятого?), автор этих строк и, конечно, Маруся — она в ту пору часто бывала с нами. o:p/

Она слева от Аполлонова, после Сильвестра, какое платье на ней было тогда? Цвет на серенькой карточке не разобрать. Ванечка уж точно вспомнил бы. Синее с таинственно-легкими рукавами? А полоска, обводящая декольте? Мех шуршаллы, как выразился Ванечка, бесцеремонно потеребив его. Какой год? Декабрь 1981-го. Оригинал фото сохранила Маруся.  Я упросил показать. Она достала фотографию из ореховой шкатулки, на обороте — дата и веселый, подпрыгивающий почерк Ванечки: o:p/

o:p   /o:p

Откуда у тебя еврейский нос? o:p/

Каким макаром у тебя пророс? o:p/

Или кой чёрт его тебе занес? o:p/

Скажи, не мучь, откуда этот нос? o:p/

o:p   /o:p

Откуда у тебя французский шик? o:p/

Не от духов же, которыми ты пшик o:p/

За ушками вдруг сделаешь ты пшик? o:p/

Скажи, не мучь, откуда этот шик? o:p/

o:p   /o:p

Откуда у тебя английский драйв? o:p/

Который изменил тебе всю лайв? o:p/

Не лучше слушать здесь собачий лайв? o:p/

В известном смысле — ночью это райв. o:p/

o:p   /o:p

А все же лучшее в тебе, поверь, o:p/

Что не закроешь на ночь эту дверь. o:p/

Так положись на русский наш авось, o:p/

И я приду, любимая? Не бойсь! o:p/

  o:p/

Собачий «райв» — не преувеличение: лефортовские кабыздохи сбегались к дверям мастерской Саши Луцевича, ведь жена Саши — Соня-рыжик (молчунья и вегетарианка) плакала над бродячими псами и единственное, чем жила, — миски, блохи, щенки, перебинтованные лапы, паломничества к ветеринару. Саша мрачнел, но Саша платил. (Позволяя себе телефонную шпильку: «Приходите. У нас снова собачья свадьба...») o:p/

И это был единственный повод для раздоров — Луцевич ревновал Соню к псам, но главное — боялся, что соседи отправят донос, тогда турнут из мастерской, где они были — нет, не на птичьих — на собачьих, как говорил Саша, правах. К слову, так и вышло. Соседи накатали четырнадцатистраничный донос, правда, уже после кончины Сони-рыжика. Но