королевстве есть власть. Да будет мне богиня свидетельницей!
Вадин сделал в точности все, что было приказано. Это позволяло ему не думать. Он не понял и половины того, что услышал на крепостной стене, и был вовсе не убежден, что верит остальному. Чтобы чужеземец оказался сыном дочери короля, столь давно оплакиваемой, что она превратилась в легенду, да, в это он еще мог поверить. Но чтобы парень был зачат богом… Мирейн вымылся, в чем он воистину нуждался, и позволил королевским слугам унести свои рваные штаны и принести ему подобающий килт[1]. Затем он устроил настоящий переполох, потребовав бритву. Сначала нужно было ее отыскать, а уж тогда он настоял на том, чтобы ему выбрили лицо гладко, как у женщины. Вадин весь перекосился, наблюдая за этим. Слуги пришли в ужас, а старший из них даже осмелился сделать замечание, но Мирейн и слышать ничего не желал. — Жарко, — сказал он с южным акцентом. — Некрасиво. И чешется. Увидев их изумленные лица, он усмехнулся, чем еще больше потряс всех, и принялся за пищу, которую ему приготовили. Устроившись в кресле, вырезанном по размерам янонцев, поглощая медовые кексы и все еще посмеиваясь над оскорбленными чувствами слуг, Мирейн выглядел даже моложе своего возраста. Он не был похож на сына Солнца. Когда был доеден последний залитый сиропом кекс, Мирейн облизнул пальцы и вздохнул. — Так хорошо я не ел с тех пор как покинул Хан-Гилен. Старший слуга согнулся в поклоне. Мирейн в ответ склонился на половину его поклона, но сделал это легко и с улыбкой. — Ценю ваши услуги, господа. Это был приказ удалиться. Все повиновались, кроме Вадина, который, не сказав ни слова, остался на своем посту у двери и был вознагражден: Мирейн оставил его в покое. Как только люди ушли, лицо Мирейна застыло. Он больше не походил на ребенка. Он медленно расхаживал по комнате, сжимая и разжимая правую руку и сводя брови, пока не стал необыкновенно похож на своего деда-короля. Нос его слегка морщился, и Вадин мог лишь догадываться почему. Хотя комнаты, в которые его привели люди короля, были богато убраны, чисты и хорошо выметены, они дышали запустением. По этому великолепному асанианскому ковру уже давно ступали только слуги; никто не облокачивался на подоконник, как сейчас это делал Мирейн, никто не выглядывал вниз, в защищенный стенами сад, никто не поднимал глаз вверх, на видневшиеся за сияющими стенами горы Янона. Мирейн повернул лежащую на оконной раме руку ладонью вверх. Ослепительно золотые блики заиграли на его лице, на стенах и потолке, ударили в глаза Вадину. Пальцы Мирейна сомкнулись, и блики исчезли; он перевел глаза на Солнце, которое его зачало. — Итак, мой господин, — произнес он, обращаясь к Солнцу, — ты привел меня сюда. Скорее даже, пригнал. И что теперь? Король горюет, но он начинает и радоваться, видя во мне возрождение своей дочери. Должен ли я следовать своей судьбе, пророчествам и его собственному приказу остаться здесь и стать причиной его смерти? Или лучше бежать, пока это еще возможно? Видишь ли, мой господин, мне кажется, я мог бы полюбить его… Возможно, он не получил ответа. А если и получил, то ответ этот его не утешил. Он издал глубокий вздох, который резко оборвался бессловесным звуком — то ли рыданием, то ли всплеском горького смеха. — О да, я мог отказаться. Хан-Гилен оставил бы меня. Я не был там чужим, несмотря на свое чужеземное лицо, тень орла среди всего этого красного, коричневого и золотого. Приемыш князя, дитя жрицы, священный, почитаемый и защищаемый. Защищаемый! Теперь это уже точно был смех, и, вне всякого сомнения, смех горький. — Они меня до смерти дозащищали. По крайней мере если я умру здесь, то только по собственной глупости и ни от чего более. Мирейн отвернулся от солнца. Его глаза были полны солнечным светом, но не ослеплены им. Заметив Вадина, Мирейн вздрогнул, словно забыл о его присутствии. Вероятно, подумалось Вадину, он вообще замечал оруженосца не больше, чем пол у себя под ногами. Конечно, если тот вдруг не вздыбится и не толкнет его. Взгляд Мирейна был ленивым и в то же время ничего не упускающим. Он оценивал оруженосца, словно бычка на рынке, с интересом разглядывая узкое лицо с крючковатым носом и едва пробивающейся молодой бородкой, длинное неуклюжее тело в королевской ливрее и стоящее возле ноги копье, зажатое в руке с такой силой, что побелели выступающие косточки пальцев. Глаза Мирейна сверкнули. От презрения, подумал Вадин. Его-то тело вряд ли можно было назвать неуклюжим, и держался он так, словно знал это. У него была манера наклонять голову набок высокомерно и вместе с тем дружелюбно. Брови у него тогда приподнимались так обезоруживающе, что придворным следовало бы изучить эту мимику. — Как ты уже слышал, меня зовут Мирейн, — сказал он. — Как мне называть тебя? «Отвяжись!» — чуть не рявкнул Вадин. Но выучка взяла верх. — Вадин, мой господин. Вадин аль-Вадин из Асан-Гейтана. Мирейн снова облокотился о подоконник. — Гейтан? Это в Имехене, верно? Твой отец тоже, должно быть, аль-Вадин; мама говорила, что лорд Гейтана всегда Вадин, точно так же, как король Янона всегда Рабан, как мой дед, или Мирейн. Как этот выскочка. Вадин внутренне собрался. — Это так, мой господин. — Моя мать также научила меня говорить по-янонски. Боюсь, что говорю не слишком хорошо: чересчур долго я был на юге. Не станешь ли ты моим учителем, Вадин? Я и так уже позорю себя своим лицом и шлейнской князьковой шепелявостью. — Ты не останешься! Вадин прикусил язык, но слишком поздно. Аджан выпорет его за это, даже если чужеземец этого не сделает. Мирейн и глазом не моргнул. Он снял свою повязку странника, повертел ее в руках и легонько вздохнул. — Возможно, мне не следовало бы оставаться. Здесь я чужеземец; мое странствие длится всего лишь год. Однако, — сказал он, и глаза его сверкнули, захватив Вадина врасплох, — есть еще наложенный на меня матерью обет: рассказать ее отцу о ее славе и смерти; утешить его, насколько смогу. Это я сделал. Но затем она велела мне занять ее место, то место, которое судьба и обеты вынудили ее покинуть, для которого она родила и вырастила меня. — Она слишком доверяла крови и судьбе, — сказал новый голос. В наступившем молчании его владелица вышла вперед. Это была высокая и очень стройная женщина, одетая в серое платье с серебром у горла — наряд священной певицы. Лицо ее было столь же прекрасно, невозмутимо и непроницаемо, сколь и голос. — Верно, — сказал Мирейн так же спокойно, как и она. — Разве она не была вещуньей? — Некоторые скажут, что она была безумной. — Такой же безумной, как ее отец,
Вадин сделал в точности все, что было приказано. Это позволяло ему не думать. Он не понял и половины того, что услышал на крепостной стене, и был вовсе не убежден, что верит остальному. Чтобы чужеземец оказался сыном дочери короля, столь давно оплакиваемой, что она превратилась в легенду, да, в это он еще мог поверить. Но чтобы парень был зачат богом… Мирейн вымылся, в чем он воистину нуждался, и позволил королевским слугам унести свои рваные штаны и принести ему подобающий килт[1]. Затем он устроил настоящий переполох, потребовав бритву. Сначала нужно было ее отыскать, а уж тогда он настоял на том, чтобы ему выбрили лицо гладко, как у женщины. Вадин весь перекосился, наблюдая за этим. Слуги пришли в ужас, а старший из них даже осмелился сделать замечание, но Мирейн и слышать ничего не желал. — Жарко, — сказал он с южным акцентом. — Некрасиво. И чешется. Увидев их изумленные лица, он усмехнулся, чем еще больше потряс всех, и принялся за пищу, которую ему приготовили. Устроившись в кресле, вырезанном по размерам янонцев, поглощая медовые кексы и все еще посмеиваясь над оскорбленными чувствами слуг, Мирейн выглядел даже моложе своего возраста. Он не был похож на сына Солнца. Когда был доеден последний залитый сиропом кекс, Мирейн облизнул пальцы и вздохнул. — Так хорошо я не ел с тех пор как покинул Хан-Гилен. Старший слуга согнулся в поклоне. Мирейн в ответ склонился на половину его поклона, но сделал это легко и с улыбкой. — Ценю ваши услуги, господа. Это был приказ удалиться. Все повиновались, кроме Вадина, который, не сказав ни слова, остался на своем посту у двери и был вознагражден: Мирейн оставил его в покое. Как только люди ушли, лицо Мирейна застыло. Он больше не походил на ребенка. Он медленно расхаживал по комнате, сжимая и разжимая правую руку и сводя брови, пока не стал необыкновенно похож на своего деда-короля. Нос его слегка морщился, и Вадин мог лишь догадываться почему. Хотя комнаты, в которые его привели люди короля, были богато убраны, чисты и хорошо выметены, они дышали запустением. По этому великолепному асанианскому ковру уже давно ступали только слуги; никто не облокачивался на подоконник, как сейчас это делал Мирейн, никто не выглядывал вниз, в защищенный стенами сад, никто не поднимал глаз вверх, на видневшиеся за сияющими стенами горы Янона. Мирейн повернул лежащую на оконной раме руку ладонью вверх. Ослепительно золотые блики заиграли на его лице, на стенах и потолке, ударили в глаза Вадину. Пальцы Мирейна сомкнулись, и блики исчезли; он перевел глаза на Солнце, которое его зачало. — Итак, мой господин, — произнес он, обращаясь к Солнцу, — ты привел меня сюда. Скорее даже, пригнал. И что теперь? Король горюет, но он начинает и радоваться, видя во мне возрождение своей дочери. Должен ли я следовать своей судьбе, пророчествам и его собственному приказу остаться здесь и стать причиной его смерти? Или лучше бежать, пока это еще возможно? Видишь ли, мой господин, мне кажется, я мог бы полюбить его… Возможно, он не получил ответа. А если и получил, то ответ этот его не утешил. Он издал глубокий вздох, который резко оборвался бессловесным звуком — то ли рыданием, то ли всплеском горького смеха. — О да, я мог отказаться. Хан-Гилен оставил бы меня. Я не был там чужим, несмотря на свое чужеземное лицо, тень орла среди всего этого красного, коричневого и золотого. Приемыш князя, дитя жрицы, священный, почитаемый и защищаемый. Защищаемый! Теперь это уже точно был смех, и, вне всякого сомнения, смех горький. — Они меня до смерти дозащищали. По крайней мере если я умру здесь, то только по собственной глупости и ни от чего более. Мирейн отвернулся от солнца. Его глаза были полны солнечным светом, но не ослеплены им. Заметив Вадина, Мирейн вздрогнул, словно забыл о его присутствии. Вероятно, подумалось Вадину, он вообще замечал оруженосца не больше, чем пол у себя под ногами. Конечно, если тот вдруг не вздыбится и не толкнет его. Взгляд Мирейна был ленивым и в то же время ничего не упускающим. Он оценивал оруженосца, словно бычка на рынке, с интересом разглядывая узкое лицо с крючковатым носом и едва пробивающейся молодой бородкой, длинное неуклюжее тело в королевской ливрее и стоящее возле ноги копье, зажатое в руке с такой силой, что побелели выступающие косточки пальцев. Глаза Мирейна сверкнули. От презрения, подумал Вадин. Его-то тело вряд ли можно было назвать неуклюжим, и держался он так, словно знал это. У него была манера наклонять голову набок высокомерно и вместе с тем дружелюбно. Брови у него тогда приподнимались так обезоруживающе, что придворным следовало бы изучить эту мимику. — Как ты уже слышал, меня зовут Мирейн, — сказал он. — Как мне называть тебя? «Отвяжись!» — чуть не рявкнул Вадин. Но выучка взяла верх. — Вадин, мой господин. Вадин аль-Вадин из Асан-Гейтана. Мирейн снова облокотился о подоконник. — Гейтан? Это в Имехене, верно? Твой отец тоже, должно быть, аль-Вадин; мама говорила, что лорд Гейтана всегда Вадин, точно так же, как король Янона всегда Рабан, как мой дед, или Мирейн. Как этот выскочка. Вадин внутренне собрался. — Это так, мой господин. — Моя мать также научила меня говорить по-янонски. Боюсь, что говорю не слишком хорошо: чересчур долго я был на юге. Не станешь ли ты моим учителем, Вадин? Я и так уже позорю себя своим лицом и шлейнской князьковой шепелявостью. — Ты не останешься! Вадин прикусил язык, но слишком поздно. Аджан выпорет его за это, даже если чужеземец этого не сделает. Мирейн и глазом не моргнул. Он снял свою повязку странника, повертел ее в руках и легонько вздохнул. — Возможно, мне не следовало бы оставаться. Здесь я чужеземец; мое странствие длится всего лишь год. Однако, — сказал он, и глаза его сверкнули, захватив Вадина врасплох, — есть еще наложенный на меня матерью обет: рассказать ее отцу о ее славе и смерти; утешить его, насколько смогу. Это я сделал. Но затем она велела мне занять ее место, то место, которое судьба и обеты вынудили ее покинуть, для которого она родила и вырастила меня. — Она слишком доверяла крови и судьбе, — сказал новый голос. В наступившем молчании его владелица вышла вперед. Это была высокая и очень стройная женщина, одетая в серое платье с серебром у горла — наряд священной певицы. Лицо ее было столь же прекрасно, невозмутимо и непроницаемо, сколь и голос. — Верно, — сказал Мирейн так же спокойно, как и она. — Разве она не была вещуньей? — Некоторые скажут, что она была безумной. — Такой же безумной, как ее отец,