тут же применить его в том, как уверяла тетя Долорес, более чем вероятном случае, если тяжесть ее Горестей станет непереносима — по собственным тетиным словам — для «ее хрупкого остова».

В отличие от дяди Кена ее губы были плотно сжаты, как слесарные тиски. Она устремила на Раду неотрывный взгляд, который походил на два смертоносных луча, и над ее ушами скопились такие густые испарения неприязни, что удивительно, как они не пролились ливнем. Тем временем Мальчики горели от дистиллированной пальмовой водки и с безыскусной нежностью пялились на Радин бюст, нависший над задней скамьей, словно органные хоры. Присутствующие заволновались, понимая, что, если Рада не уйдет сейчас же, конца они не дождутся. В общем, никто не звал ее подойти поближе к гробу, но Рада — женщина крепкая, и после того, как мимо продефилировали несколько старых приятелей дяди Кена, она поднялась, словно речной бот с грузом дынь на продажу, и поплыла между рядами скамей.

В этих новых крематориях и без того тесно, и в таком ограниченном пространстве Рада казалась особенно крупной и прекрасно вылепленной. Я понимал, почему дядя Кен мог ею восхищаться. Я сам растрогался. Она надвигалась на нас, словно большой корабль, выплывающий из тумана. Тетя Долорес заморгала и зашипела, как оплывающий маяк, напрасно предупреждающий о неминуемом столкновении. Но Рада безмятежно плыла, ее форштевень рассекал проход между скамьями, как огромный ледокол, гордо пущенный в путь по ледяным водам. Тут вперед выступили Мальчики, и я заволновался. Не знаю, что там у них было на уме — спорный вопрос, наберется ли у них на двоих столько ума, чтобы в нем что-то могло поместиться, — но я не сомневаюсь, что это что-то было не очень хорошее и вдохновлялось скорее озорством и желанием приложить руки к Раде, а не преданностью своей убитой горем матери. И тут труп дяди Кена пошевелился.

Когда покрывало на гробе колыхнулось, Рада замерла. На секунду у меня мелькнула мысль, что он сейчас оживет, вылезет из гроба и парой крепких словечек выразится по поводу того, что его так опрометчиво решили предать огню. Но на самом деле к жизни вернулась только одна его часть. В тот самый миг, как Рада подошла к нему, что-то пробудилось в районе его чресл и подняло голову, словно кобра, завороженная дудкой заклинателя. Ошибки быть не могло. Посередине под покрывалом вздыбилась окоченелая деталь, приподняв хлопковый покров, словно шапито. Тут же рядом со мной возник мистер Бэгвелл. Тетя Долорес была вне себя.

— Я должен извиниться, — сказал Бэгвелл, — дело в бальзамирующей жидкости. Понимаете ли, мышцы… затвердевают в результате трупного окоченения, и отвердение выталкивает жидкость… в другие части тела, обычно вялые. Щеки, язык и… словом, вы видите.

Так он объяснил. Но тетя Долорес лучше знала, в чем дело, и я склонен с ней согласиться. Слишком уж большое совпадение. В ту самую секунду, как Рада подошла к гробу, часть трупа дяди Кена набухла — интересно, кого Бэгвелл думал обмануть? Явно не Мальчиков, сиявших при виде Радиных грудей, вылупив глаза и дрожа от нескрываемого восхищения ее оживляющим даром. Я мог понять их волнение. Я сам весь разволновался. Милостивый Бог, в ужасе от такой неистребимой приверженности дяди Кена плотским удовольствиям, был в силах только таращиться на подрагивающее шапито. Что касается тети Долорес, то она только что получила почетное звание Матери-Всех-Горестей и пребывала в нерешительности, стоит ли ей напасть на Раду или сразу же отдаться поистине отрадному приступу горя, сетуя на судьбу. Наступил момент некоторого напряжения, и не в последнюю очередь для Судьбы, которая не может не спасовать перед неотступными требованиями тети Долорес и ей подобных. Рада, однако, все восприняла совершенно невозмутимо. Я полагаю, даже она не привыкла к тому, чтобы ее изобильная плоть приводила к столь чудесным результатам, и, должно быть, тоже была поражена, как и все мы, но она не колебалась. Она даже сумела улыбнуться. Пожалуй, именно эта улыбка переполнила чашу терпения тети Долорес. А уж чашу терпения Мальчиков и подавно. Пока они глазели в одурении (если это не тавтология) от неожиданного поворота событий, взбалтывая руками карманы брюк, тетя Долорес достала свой мешок с Горестями и принялась разбрасывать их по всему алтарному приделу, как пригоршни конфетти.

Она вопила и вопила, что Рада отравила ей жизнь, что Рада бич и проклятие, что Рада погибель женщин, что Раде не место среди христиан, что Рада осквернила дом Божий, что Раду нужно остановить, прежде чем она осквернит весь мир, что Рада бесстыжая потаскуха и ничего больше, что Рада отняла у нее мужа при жизни и отнимает после смерти… Она воздела сжатые как клешни руки и наступала на Раду, явно намереваясь задушить зло, когда так называемый «эффект бальзамирования» под покрывалом задрожал и упал, после того как новый мышечный спазм освободил скопившуюся жидкость, выпустив ее в тело. Рада снова улыбнулась, подмигнула мне, похлопала по покрывалу и поплыла обратно по часовне. Я чуть не грохнулся в обморок. Только жгучее желание в последний раз взглянуть на выплывавшую из часовни Раду помогло мне удержаться на ногах. Желание и понюшка нашатыря. Тетя Долорес оказалась менее устойчивой.

Такое впечатление, что детумесценция^[3] дяди Кена привела ее в еще больший ужас, чем его нечестивая эрекция, и, обдумав все как следует или как не следует в течение нескольких душераздирающих секунд, она пришла к выводу, что при всех этих Горестях лучше всего ей будет с честью удалиться. Она лишилась чувств и повалилась, угрожая раздавить под собою Мальчиков, причем оба ее отпрыска оказались недостаточно бдительны, чтобы заметить опасность надвигающейся родительницы, парализованные видом широких бедер Рады, которые, покачиваясь, удалялись по проходу между скамьями. Именно на этот случай я должен был быть под рукой. Мне нужно было только откупорить пузырек с нашатырем и привести тетю Долорес в чувство. Но, увидев, как барахтаются Мальчики, придавленные ее мощным корпусом, и полностью отдавая себе отчет в глубине Горестей, в которых мы потонем, когда она придет в себя, я решил, что для всех заинтересованных лиц, за возможным исключением Мальчиков, будет лучше, если все оставить так, как оно вышло. Дав понять мистеру Бэгвеллу, что он ни в чем не виноват и что дядю Кена можно отправлять в последний путь, я сунул пузырек в карман и последовал за Радой из часовни.

Стояло прекрасное утро — солнце, небо, птицы, всякая поэтическая лабуда. Да, утро переполняла радость. Пожалуй, подумал я, пойду прогуляюсь с собакой.

Безумное варение и часовые налоги