такое, трагедия, и что такое водевиль?» А Николай сказал: «Трагедия — это когда с героями происходят разные трагические вещи и зрители верят, что происходят они всерьёз, а водевиль — это когда на сцене происходят с героями разные неприятности и недоразумения, а зритель знает, что всё выяснится и окончится благополучно, и ему уже заранее от всего, что он видит, смешно…» Так вот, никудышные мы, Алёша, артисты с тобой. Мы с тобой три дня думали, что это трагедия, а попали в водевиль.
— Ну и хорошо, что в водевиль, — улыбнувшись, ответил Алёша, — куда хуже было бы, если бы ты вместо водевиля в настоящую трагедию попал…
Я посмотрел на Алёшу. Лицо его было освещено костром и казалось очень серьёзным. И я подумал, как хорошо, что мы с ним оказались честными людьми. И это ничего, что нам пришлось три дня вне закона жить. Ведь про честного человека всё равно становится известно, что он честный… Позади меня раздался шорох. Я оглянулся и увидел Вениамина Павловича. Ощупывая перед собою пространство, он медленно приближался к костру. И только теперь я заметил, что сюда, к костру, ведёт тропинка, та самая, по которой мы только вчера утром спускались из лагеря к реке. Два часа мы петляли по лесу, а оказались в двадцати шагах от лагерных ворот.
— Заждались мы вас, — сказал Пеночкин Вениамину Павловичу, — беспокоиться начали уже.
— Извините, — протянул Басов руку старшине, а потом старичку. — Добрый вечер, добрый вечер.
Он протянул руку и нам, но вдруг на лице его появилось выражение испуга. Он протёр очки и ещё раз внимательно посмотрел на нас.
— Простите, — сказал он старшине вполголоса. Мне стало жаль его, потому что он выглядел очень смущённым. — Последнее время со мной происходят самые удивительные вещи, например — вот.
Он достал из кармана и показал старшине десятирублёвую бумажку.
— Я не очень полагаюсь на свои наблюдения, но не кажется ли вам, что эти двое и есть те самые, которые пытались в Москве похитить мои чемоданы? А?
— Эти? — удивлённо переспросил старшина и переглянулся с Пеночкиным.
— Может быть, конечно, я и перепутал что-нибудь, но…
— Перепутали, товарищ Басов, — твёрдо сказал старшина.
— Да? Ну и чудесно. А я, собственно, пришёл предупредить, чтобы не ждали вы меня. Я на рассвете прямо к камышам подойду. В лагере пропали двое ребят. То есть они постоянно пропадают и находятся, но, вожатая подняла такой переполох, что и мне придётся принять участие в поисках… Боже мой, какая тёмная ночь! Человека от осины с трудом отличишь.
— Петухов! Корзинкин! — где-то совсем рядом закричала вожатая, и мы с Алёшей подскочили. Но старшина удержал нас и посадил обратно.
— Что касается пропажи, то искать её нечего — вот она.
— Эти? — удивился Басов.
— Они.
— Ну и чудесно! — обрадовался он, схватил нас за руки и потащил в сторону леса. — Поймал! Валентина Степановна, поймал! Потом он остановился, приблизил ко мне своё лицо и пробормотал:
— Удивительное сходство! Удивительное!
Навстречу нам бежала старшая вожатая. За руку она вела Маринку. Маринка обрадовалась и закричала:
— Ты, Алёша, мне спасибо скажи! Это я весь лагерь на ноги подняла.
А Валентина Степановна заглянула нам в лица, убедилась, что это мы, и сказала:
— Завтра же домой. Категорически! Завтра же! В Москву!..
Но домой нас не отправили. Утром на линейке нам объявили благодарность. И не одну, а сразу две. Директор леспромхоза прислал телеграмму, а Марфа Семёновна приехала сама. Она предложила всему лагерю помочь колхозу в уборке урожая, и все согласились. Телеграмму мне Валентина Степановна отдала, и я решил, что дома я её, будто почётную грамоту, к стенке прибью. В телеграмме директор благодарил меня и Алёшу Петухова, и я удивился, откуда он узнал Алёшину фамилию. Про свою я не удивился: её со сцены объявляли, когда я на аккордеоне играл, а Алёшину фамилию никто не объявлял. Я спросил об этом у Валентины Степановны, а она хитро прищурилась и сказала: — Если ты, Корзинкин, дашь мне слово никому об этом не говорить, я отвечу на твой вопрос. Я, конечно, дал честное слово, и тогда Валентина Степановна наклонилась к самому моему уху: — Был там на вечере один человек, который с тебя и Алёши глаз не спускал. Как ты думаешь, кто? — Ясно, кто, — сказал я, — Митька Рыжков или Костя. Кто же ещё? — Нет, Корзинкин. Ходил этот человек по сцене в белом платье и говорил он вот так: «Она протянула вперёд руку и гордо откинула голову назад: «И ты, червь будешь приказывать?.. А если на твоё приказание ответят презрительным смехом?» — Амалия! — воскликнул я. — Теперь я догадался, что это были вы. Я и тогда всё время сидел и думал: до чего же мне этот голос знаком! Валентина Степановна приложила палец к губам и оглянулась. — И, значит, в фанерной будке у реки репетировали тогда тоже вы? — зашептал я. — Неужели вы за два дня такую огромную роль выучили наизусть? — Ну что ты! — ответила Валентина Степановна. — Я ведь и всю первую смену в этом лагере жила. Только помни уговор: об этом никому. — Но почему? Знаете, как ребята обрадуются, когда узнают, что… — Что их старшей, пионервожатой, — строго перебила меня Валентина Степановна, — два отъявленных разбойника признаются в любви? Нет, Корзинкин, в пионерской работе главное — это авторитет среди ребят. И она направилась к трём девочкам, которые шли по аллее, обнявшись, и, пели песню. Сейчас по расписанию был не хоркружок а спортивные игры. А Валентина Степановна не любила беспорядка. Потом ко мне подошла Вера и спросила, как там Алёшина нога. Я сказал, что это обыкновенный вывих и после обеда ему разрешат встать. Тогда Вера достала из кармана записку, которую ей передали братья Рыжковы, и, покраснев, спросила, правда ли, что написал её мой друг. Тогда я тоже покраснел от удовольствия, что она назвала Алёшу моим другом. Я не стал врать ей. Я сказал, что это написал Алёша, но не надо написанному верить. Это братья Рыжковы заставили его проявить героизм и написать ей такую записку. Такое уж тогда вышло печальное стечение обстоятельств для нас. Вера вздохнула, разорвала записку и медленно пошла к столовой. И тут у меня мелькнула мысль, что Алёша написал в записке правду. Я вспомнил, какими глазами он смотрел на эту рыжую Верку и как он испугался, когда она вечером убежала в лес. Ну, конечно же, Алёша написал правду. Но я не побежал за Верой, чтобы сказать ей об этом. Не годится третьему вмешиваться в такие дела. Он, конечно, пускай рассуждает по-своему, а я девчонок всё равно не люблю.
***
Но домой нас не отправили. Утром на линейке нам объявили благодарность. И не одну, а сразу две. Директор леспромхоза прислал телеграмму, а Марфа Семёновна приехала сама. Она предложила всему лагерю помочь колхозу в уборке урожая, и все согласились. Телеграмму мне Валентина Степановна отдала, и я решил, что дома я её, будто почётную грамоту, к стенке прибью. В телеграмме директор благодарил меня и Алёшу Петухова, и я удивился, откуда он узнал Алёшину фамилию. Про свою я не удивился: её со сцены объявляли, когда я на аккордеоне играл, а Алёшину фамилию никто не объявлял. Я спросил об этом у Валентины Степановны, а она хитро прищурилась и сказала: — Если ты, Корзинкин, дашь мне слово никому об этом не говорить, я отвечу на твой вопрос. Я, конечно, дал честное слово, и тогда Валентина Степановна наклонилась к самому моему уху: — Был там на вечере один человек, который с тебя и Алёши глаз не спускал. Как ты думаешь, кто? — Ясно, кто, — сказал я, — Митька Рыжков или Костя. Кто же ещё? — Нет, Корзинкин. Ходил этот человек по сцене в белом платье и говорил он вот так: «Она протянула вперёд руку и гордо откинула голову назад: «И ты, червь будешь приказывать?.. А если на твоё приказание ответят презрительным смехом?» — Амалия! — воскликнул я. — Теперь я догадался, что это были вы. Я и тогда всё время сидел и думал: до чего же мне этот голос знаком! Валентина Степановна приложила палец к губам и оглянулась. — И, значит, в фанерной будке у реки репетировали тогда тоже вы? — зашептал я. — Неужели вы за два дня такую огромную роль выучили наизусть? — Ну что ты! — ответила Валентина Степановна. — Я ведь и всю первую смену в этом лагере жила. Только помни уговор: об этом никому. — Но почему? Знаете, как ребята обрадуются, когда узнают, что… — Что их старшей, пионервожатой, — строго перебила меня Валентина Степановна, — два отъявленных разбойника признаются в любви? Нет, Корзинкин, в пионерской работе главное — это авторитет среди ребят. И она направилась к трём девочкам, которые шли по аллее, обнявшись, и, пели песню. Сейчас по расписанию был не хоркружок а спортивные игры. А Валентина Степановна не любила беспорядка. Потом ко мне подошла Вера и спросила, как там Алёшина нога. Я сказал, что это обыкновенный вывих и после обеда ему разрешат встать. Тогда Вера достала из кармана записку, которую ей передали братья Рыжковы, и, покраснев, спросила, правда ли, что написал её мой друг. Тогда я тоже покраснел от удовольствия, что она назвала Алёшу моим другом. Я не стал врать ей. Я сказал, что это написал Алёша, но не надо написанному верить. Это братья Рыжковы заставили его проявить героизм и написать ей такую записку. Такое уж тогда вышло печальное стечение обстоятельств для нас. Вера вздохнула, разорвала записку и медленно пошла к столовой. И тут у меня мелькнула мысль, что Алёша написал в записке правду. Я вспомнил, какими глазами он смотрел на эту рыжую Верку и как он испугался, когда она вечером убежала в лес. Ну, конечно же, Алёша написал правду. Но я не побежал за Верой, чтобы сказать ей об этом. Не годится третьему вмешиваться в такие дела. Он, конечно, пускай рассуждает по-своему, а я девчонок всё равно не люблю.