— Вы завтракайте, а я наберу картошки, обед надо варить, — вдруг прозвучал голос старой хозяйки. Испуг на лице у Отто: ситуация усложняется! Женщина за кольцо подняла крышку подпола, в другой руке держит пустую корзинку.
— Dorthin darf man nicht![3] — устремился к ней Отто, прихватывая стоявшую у стенки винтовку. Старуха, не понимая, что немец имеет в виду, передала ему из рук в руки крышку погреба, и Отто глупо принял ее, держит.
А старуха, продолжая улыбаться, спускается в погреб. И тут глухо застучали за окном, где-то у соседей, выстрелы.
— Komm raus,[4] — закричал Отто.
Франц смотрит на Полину, которая, уставившись в окно, вслушивается. Лицо такое же белое, как молоко, уже льющееся через край черного кувшина, хлюпающее об пол. Старуха из погреба ни звука, будто и нет ее там. Отто в отчаянии бросил крышку, которую до этого нелепо держал, на пол и, торопливо зарядив винтовку, грохнул под пол выстрелом. Франц от неожиданности вскочил с табурета, а Отто, ощерив прокуренные желтые зубы, крикнул ему:
— Was steckst du da, Scheisser?[5]
И направил винтовку на Полину. Но Полина за спиной у Франца, и Отто не может выстрелить. Выстрелил Франц. Он и не заметил, как рука вздернула затвор автомата, опомнился, лишь когда автомат забился у него в руках. Сквозь чад, наполнивший комнату, легкие, глаза, сознание Франц видел, как Отто, взмахнув рукой и как бы отбрасывая винтовку, ударившуюся о кухонный шкаф, кренится к печке, хватается руками за нее, будто взобраться хочет. Сползает на пол, а белая боковина печки заплыла красным, расползающимся на глазах у Франца (и в глазах Франца) кровавым пятном.
Как-то отрешенно он услышал звук своего упавшего к ногам автомата. Кто-то его толкает сзади — он переступил через автомат и оказался у ямы, ведущей под пол. А Полина держит его за плечи, наклоняет:
— Туда! Там есть ход. Туда!
Франц попытался объяснить, спросить, но чужие руки цепко и упрямо направляют его куда-то. Только бы подальше от этого ужаса! Франц, вступив на лесенку, сразу же неловко соскользнул с нее и упал коленями на что-то скользкое, уползающее. Руки погрузились в картошку, мокрую, подгнившую.
— О Господи, о боже, о Господи!
Старуха здесь, жива, но ее не видно. А Полина закрывает за собой крышку подпола. Шепчет:
— У тебя фонарик, зажги фонарик!
Действует на диво уверенно, рассчитанно, будто не раз с нею такое приключалось. Протиснулась возле Франца, направила луч фонарика в руке Франца на нужную ей стенку и тотчас стала сдергивать, снимать с нее деревянный щит.
— Тихо вы, мама! — прикрикнула на охающую, стонущую старуху.
За щитом, оказывается, дыра-лаз. Полина подсаживает мать:
— Вы первая. Только тихо. Не бойтесь, тата учил вас, вы же помните.
Жалко, по-лягушачьи подергались и исчезли в черноте искривленные ноги, на Франца, щурясь — луч фонарика бьет ей в глаза, — смотрит Полина. Большие перепуганные детские глаза, не верится, что это она так деловито распоряжалась. Просит:
— Погаси сейчас же! Ты что? — гневный девичий голос.
Куда-то пропали уползающие ноги старухи. Франц спустился в какую-то яму, посветил и огляделся. Тут ящики, на одном уже уселась старуха, стоят бочонки, ведро и даже кружка возле него. Старуха показывает: садитесь и вы! Сказал машинально: «данке», а не «спасибо» — немецкое слово для самого прозвучало по-чужому, сразу повеяло угрозой. Они там найдут убитого Отто, а может, он только ранен, расскажет, кто в него стрелял. Автомат Франца остался в избе. Лучше бы сгорел дом, так надежнее было бы, надо было поджечь, прежде чем прятаться. Если все раскроется, родных в Германии ждет лагерь, позор, ненависть и презрение соседей.
Торопливо в погреб соскользнула Полина, больно о что-то ударилась, ойкнула, сердито поправила на себе юбку.
— Помоги мне.
Оказывается, и тут есть щит, можно задраить дыру-лаз, ведущий к дому. Полина пояснила неправдоподобно безразличным тоном:
— Это от дыма, когда гореть будет хата. — И простонала: — О, Господи, что теперь там?!