Я знал, что каждый звук мой — звук любви… (Стефан Хермлин) Страница 3 - Литвек

Твой — на исходе былого

В черной ночи пророчит зарю грядущих годов.

Твердо избрал ты свой путь. Но кто услыхал твое слово?

Будет ли дом для него? Нет, он еще не готов.

(Перевод Г. Ратгауза)

Твердо и неуклонно Стефан Хермлин шел своим путем, никогда и ни при каких невзгодах с него не сворачивая. Любимые Хермлином французские поэты, и прежде всего Бодлер, с ранней молодости учили его безжалостному отбору каждого слова, непогрешимости каждого выражения. О «суровых боях» за слово Хермлин говорит с впечатляющей силой и в своих стихах, которые сегодня прочтет наш читатель («Сонет», 1956). Немецкая речь в стихах Хермлина стала необычно чеканной и строгой. Сегодня, приветствуя поэта и оглядываясь на его подвижнический труд многих десятилетий, мы, его друзья, давние и новые почитатели, воздаем ему заслуженную дань уважения.

Несколько слов об отборе наших текстов. Две трети гражданских стихов Хермлина (а их у него — большинство) уже переведены, и некоторые — хотя и немногие из них — переведены с подлинным вдохновением («Париж» — Д. Самойловым, «Пепел Биркенау» — Л. Гинзбургом). Поэтому гражданскую лирику Хермлина, во многом определившую его облик, его глубоко трагический цикл «О больших городах», мы представляем лишь двумя стихотворениями. И прежде всего это знаменитая «Боль городов», которую поэт печатал в начале почти всех своих сборников, написанная строгими и грозными терцинами, — суровое напоминание о 1942 годе, когда почти вся Европа была оккупирована Гитлером. Поэт очень сдержан в своих эмоциях: скорбь о родном и опозоренном Берлине среди песчаных пустырей и сосен соседствует здесь с образами истерзанных или непокоренных столиц: Мадрида, Парижа, Варшавы, Лондона. Поэт целомудренно не называет по имени Москву (усиливая этим поэтическое воздействие), но в посвященных ей строфах передает все напряжение борьбы:

Да славится твоя борьба! Я возглашаю,

Что мощь твоя изменит мир. Я это знаю.

И посягнувших на тебя я проклинаю.

Сходным пафосом дышат и написанные в том же 1942 году строки Ахматовой: «Час мужества пробил на наших часах».

Мы верим, что грозную поэтическую силу этих строк уловят даже те читатели, которые не разделяют безусловной убежденности поэта в правоте революционного дела (высказанной в столь драматический момент войны…).

Остальные стихотворения либо вводят нас в сложный, подчас герметичный мир юношеских исканий поэта, где античный миф предстает в сюрреалистическом обличье (что существенно для истоков поэтики Хермлина), либо раскрывают картину мучительного душевного разлада и колебаний (знакомую и читателям прозы Хермлина), тех сомнений, которые всегда предшествуют у этого поэта твердой решимости до конца бороться за победу добра. Лишь очистившись в горниле этих сомнений, поэт обретает силу, чтобы ясно и твердо сказать о своем назначении: «Я знал, что каждый звук мой — звук любви».

Баллада о Королеве Большой Беде

Голоса, говорите! Я помню вас,

Голос пчел из германских долин,

Голос пустоши в звонкий июльский зной

И суровой державы равнин.

Золотые и красные города,

Я запомню ваш древний звон:

На крыле одиночества в поздний час

Ко мне доносился он.

Вы мне говорили про демонский лик

Облаков над озерной водой.

Вы вели меня в призрачный парк городской,

Залитый белой луной.

О тоске беззащитных мостов на ветру

Я узнал впервые от вас,

О безмерно далеких, дивных морях.

Почему вы молчите сейчас?

И ласточкин щебет, и сладостный страх,

И террасы дерзостный взлет —

Я тысячи этих видений знал,

Их помнил наперечет.

Речь усопших поэтов во мне жива,

Как прежде, я к ней приник.

Я тонул в этом море Большой Беды,

Но усопший не слышал мой крик.

И сегодня сияет солнечный взор

Над заливами, в небе, везде.

Вы так искушали меня, голоса,

И бросили в лютой беде.

И я чувствую, ветер стал мне чужим

И равнина пуста, холодна.

Не достигла величия юность моя

И до срока в душе седина.

Не боятся дети бессильной руки,

Не страшится ласточка зим.

В ниневийской земле, в вавилонской земле^[3]

Стих был казним и гоним.

Кто не жаждет жара нетленной любви,

Никогда не сгоравшей дотла?

Но тебе по летней тропе не пройти,

Твой удел — не пожар, а зола.

Ты не один; погляди кругом:

Поэты повергнуты ниц,

В вонючей канаве их братство лежит

Под надзором мертвых глазниц.

Где та улыбка в тени листвы,

Что бессмертной казалась нам вдруг?

Размалеваны эти губы теперь,

Истерзаны множеством мук.

Своим дыханием прерывистым славь

Королеву Большую Беду,

Владычит она над страною скорбей

С кровавого трона в саду.

Ничего не осталось, кроме Беды.

Это значит: в кулак сожмем

Усталую руку. Остывший взор

Ярость зажгла огнем.

И сонаты, и мертвых поэтов слова

Сурово отринул ты,

Из прибоя памяти выходя,

Из моря ночной темноты.

Ты бесслезный, беспамятный держишь путь

Сквозь железное время — туда,

Где владычит одна над страною скорбей

Королева Большая Беда.

1942 г.

Боль городов

Боль грозных городов! Я грозно возглашаю:

Она изменит мир. Я это твердо знаю.

На голову убийц я кару призываю.

Они давно сорвали жадными руками

Листву дерев, надежный, верный кров над нами,

И наши души изнуряет злое пламя.

Дымятся кровью наши чистые фонтаны,

Поруган юный лес, осквернены поляны,

И не найти нигде веселой свиты Пана.

Теперь разбойниками стали наши дети,

Хохочут дерзко или гибнут на рассвете

В чужом краю. И челн стальной я вижу в Лете.

Теперь родили наши жены исполина,

Безглазую Войну, любя ее, как сына.