войлока, а с ложки кормилось овсяной кашкой потомство, которое ползало по ковру и выдирало из него ворсины, бегало босиком от снега до снега, плескалось во всех озерцах и лужах и не боялось ни утонуть, ни заболеть, ни потеряться. Ибо у ины Идены, матери, по здешним меркам, не слишком рассудительной и заботливой, дети рождались каждый год. Двое мальчишек-погодков удались в нее: белотелые, чуть неповоротливые, на диво сильные и крепкие в драке, но нрава самого покладистого.

А третьей была девочка — вся в отца: бело-золотая, нежно-смуглая и тонкая, как горностай. Отец, кажется, сразу выделил ее, еще когда ему на руки положили нагой комочек. Дал ей странное, неуклюжее для степного уха имя одной из лесных родоначальниц: Танеида, из племени варанги-склавов. Ночью вставал пеленать ее, чтобы у жены от недосыпа не сгорело молоко. Пеленки и то сам на руках подрубал, чтобы не натирали грубыми краями тончайшую кожицу. Как и все эркени — неважный наездник, совершил над ней старинный эдинский обряд «приобщения к коню». Когда у смирной кобылы его ординарца родился жеребчик, тайком от жены поднес к ее сосцам дочку, а кобыльего сына напоил из рожка сцеженным молоком ины Идены. Так его милая Тати сделалась молочной сестрой всему конскому племени и через это всему живому на земле, ибо лошадь — средоточие всего самого прекрасного, чем жаждут овладеть и что хотят защитить руки человека.

Девочка росла вольно, как дикая трава, но уже в четыре года всем было видно, с какой удивительной гармоничностью сплелись в ней черты отцовские и материнские. Кожа ее, несмотря на постоянную беготню под открытым небом, была матовой; чуть вьющиеся волосы — цвета старого золота, или ржаного поля, или солнца; брови, как в песне, — «тёмна соболя», носик прямой, а глаза — как грозовое небо, и в точности как у неба, трудно было уловить их оттенок в каждую из минут и настроений. А еще была она тонка без хрупкости, гибка без слабости, движения же плавны, точно танец. Голос, чересчур низкий для такой крохи, был звучен, как маленький серебряный колоколец. И петь она стала чуть ли не раньше, чем говорить.

Счастливы ли были все пятеро? Конечно: ведь им хватало своей внутренней, семейной целостности. Были суетливые летние дни, полные друзей и вольных разговоров о наилучшем устройстве мира и государства, и уютные зимние вечера, когда полк стоял на квартирах. Ина Идена вечно что-то вязала и вышивала, Эно переводил Омара Хайама на эдинский, с успехом избавляясь от влияния небезызвестного английского перевода Фицджеральда на суфийский подтекст поэта. Сочинял он и свое собственное, стихи и прозу. Ему прочили славу, но он шутя отмахивался от нее и по своим книгам, рукописям и наброскам обучал детей чтению. Мальчишки, старший Эно и младший Элин, учились без особой охоты: куда больше любили водиться со своими сверстниками. А Танеиде вся его наука давалась будто играючи, и во всем ухватывала она, будто за кончик нити, самую суть. Отец болтал с нею на всех трех динанских диалектах, которые отстоят друг от друга менее, чем английский и равнинный шотландский, — и дивился, как точно она проводит разницу между ними.

Беда пришла извне. В стране захватила власть военная диктатура генералиссимуса Эйтельреда Аргала, опирающаяся на выходцев из Северного Лэна и Эрка. Пауперы к этому моменту оказались предусмотрительно накормлены и напоены, Военная Академия — реорганизована. Демократический мятеж, который начали идеалисты и возглавили «академисты» — былые выпускники и старшие по возрасту и чину товарищи Эно Эле, полковники Лон Эгр и Марэм Гальден, — подавлен. Сами полковники скрылись. Эно расстреляли за всех них сразу.

После его ареста ина Идена, несмотря на явную свою непричастность, была водворена в централ, или «замок» Ларго. Ее отец и прочие родственники, которые, как-никак, о ней помнили, выхлопотали ей замену тюрьмы ссылкой в Лес, куда она и отправилась уже вдовой, всё такая же невозмутимая, только чуть осунувшись с лица, вместе с обоими сыновьями и третьим во чреве. Дочь, в которой явно проступала аристократическая порода, родичи собирались взять в семью и дать ей соответствующее воспитание. Но Танеида исчезла.

Впрочем, тогда еще, по горячим следам, можно было о ней узнать кое-что от одной семьи, вхожей в круг друзей Эно Эле. В дикую и расхристанную ночь, когда штурмовики Эйтельреда пошли по домам с автоматами, девчонка, вся зареванная, выскочила из окна и прибежала к ним домой — спасать их от ареста, а себя, как потом стало ясно, — от или приюта, или удочерения. (Видимо, разговоры о будущем детей в случае несчастья с отцом велись старшими в семье неоднократно.)

Волна катилась дальше. Весь Динан повязан цепями родства и дружбы, и по ним шли сейчас люди Эйтельреда. Но впереди них по тем же цепям передавали из рук в руки светлую девочку, ищейкам вроде и не нужную, но для тех, кто ее прятал, бывшую залогом будущей свободы. И так шло, пока не были выбраны все цепи и не порвались все нити.

Так Танеида стала, по распространенному здесь выражению, «всехним дитём».

Здесь следует некое отступление.

Общеизвестно, хотя и весьма спорно, что о самом святом для народа можно судить по ругательствам, первоначально имевшим смысл оберега. Поэтому чистоплотные немцы и изысканные французы в споре поливают друг друга грязью и экскрементами, набожные итальянцы вовсю брюхатят мадонну, русские возводят над своими матерями целые небоскребы многоэтажных выражений. В подобных случаях весь Динан прохаживается насчет детородных функций собеседника или подвергает пристальному и нелицеприятному рассмотрению его потомство. Ибо динанцы до крайности чадолюбивы. Из этого, в частности, следует, что дочь Эно-ини в своем новом воплощении сделалась не нищенкой и не беспризорником, вовсе нет, — но пчелой, которая собирает пыльцу со всех цветов. В любом доме такому ребенку перепадают и сытная еда, и крепкая одежда, лишь бы у самих хозяев это было. Если дитя остается на ночь — Божья милость дому; прибивается на неделю, месяц, год и того более — знак счастливого избранничества. Знаниями и умением с такими детишками делятся еще свободнее, чем материальными благами. «Всехние» — затычка во всякую бочку, верховоды и судьи справедливости в играх. Почему при таком подходе к воспитанию из них не вырастают самодуры и баловни — вечная загадка для чужестранных педагогов. Может быть, вся суть в том, что растут они в атмосфере добра, а держатся на свете, неласковом для всех в равной мере, — силой своего характера и ума?

Танеида впитывала в себя знание, как губка масло.

В лэнских предгорьях Эро, где культура была смешанной, более горной, чем