пустынной, ее, как и всех девочек, обучали сложнейшим ритуальным танцам со скачущей ритмикой и особым языком жестов и всего тела (этим языком мастерицы умудрялись передавать даже стихи); но также, будто мальчишку, учили гимнастике, предваряющей фехтование на взрослых, так называемых «тяжелых» клинках.

В высокогорной южной деревушке, напоминающей крепостцу, она, плотно обтянувши голову белым платком, проникала в медресе слушать Коран по-арабски: мальчишки-муталлибы по обычаю отводили глаза от ее лица, а имам чуть улыбался в усы и громче обычного скандировал кашляюще-гортанные и торжественные слова, похожие на страстный любовный призыв.

Пожилой эркский священник, которому она нанималась мыть посуду, приветствовал отроковицу кухонной латынью, она с грехом пополам отвечала, и Катулловым медом отзывались на ее устах певучий верлибр Августина, четкая проповедь схоластов.

Ну, а в седло она всела еще лет пяти-шести, когда ее эроский дядюшка неосмотрительно поставил свою полудикую степную кобылку вблизи глинобитного забора, такого удобного для того, чтобы прыгнуть ей на спину. Почуя легкий вес, лошадь понесла, не разбирая дороги, а девочка намертво вцепилась ей в гриву.

И ведь подействовала отцова магия! Танеида не упала под копыта и не сползла под брюхо. Когда дядюшка на чужой кляче перехватил их, ему пришлось буквально отдирать ее от конской спины — полумертвую от страха и усталости, но куража отнюдь не потерявшую. Сгоряча он хотел было выдрать ее камчой, как норовистую лошадь, что выказала непокорство всаднику, но поглядел на сдвинутые брови и упрямый рот, вздохнул и сказал только:

— Завтра буду учить тебя настоящей посадке и как стремена подбирать. А то сгорбилась в седле, как дикий кот на ветке!

И несказанно щедр и просторен был мир вокруг нее.

Это все предыстория. История начинается сейчас.

Танеида — имя становления

— Ну, положим, как это меня все потеряли и позабыли? Это в Динане-то, где на ребятишек, а особо на малых девиц, едва не молятся? — отвечала ина Танэа на вопрос одного приятеля (а друзья и так знали). — Режимы «черных полковников» страшны первые год-два, а потом делаются только отвратными до не могу. И конечно, дед меня сразу начал искать по своим каналам, научным, а прабабуся — тоже по своим: торговым. И уж на что археологи в Динане дошлые, прямо землю носом роют, но купеческое сословие — это прямые пройды, у которых и в аду найдутся влиятельные сокорытники!

— Словом, картина в результате получилась еще та. Искали-то меня все, но на решающем этапе включились главные заинтересованные лица… И вот теперь представь: раннее утро в лэнской деревне-крепостце, ворота нараспашку, а внутри — узенькие улочки да глухие заборы в полтора человеческих роста, сложенные всухую. Ты ведь там бывал, верно? И шествуют внутри этого каменного кишечника две персоны грата: мой пожилой профессор в сюртуке, белой рубашечке, начищенных туфлях и при галстуке бабочкой, а бок о бок с ним — долговязая старуха на голову его выше и прямая, как ствол карабина, что висит на ее спине книзу дулом — чтобы не выстрелило по нечаянности. На старухе — темная сорочка, поверх нее — черный сарафан до пят, башмаки из семи бычьих шкур, а на голове — распущенный покров вдоль всего стана. Все и вся дремлет, только из-за самого главного и самого высокого забора кто-то блажит:

— Господин, а господин! Эта холера белобрысая обратно Астарота угнала!

А в ответ этак сонно:

— Ну и ладно, ну и хорошо. Его все равно под седло заезжать пора, а то одно умеет: бегать вокруг дома на цепи и воров кусать!

— Обычай был такой: жеребчиков — двухлеток в денник на ночь не заводить, норовом они злее любой собаки. Этот самый вороной Астарот, белые чулочки, белая проточина во лбу, красавец был. Один недотепа польстился, с цепи снять и со двора его увести хотел — рваный картуз наутро остался и рядом большая лужа крови…

— Ну, мои родичи переглянулись и говорят друг другу:

— В самом деле отыскали. Кроме нашей внуки, и быть некому.

В калитку постучались, во двор вошли. Наш сеньор — он сам не местный, из Эдина родом — велел меня спешно отыскать. Ну, отыскали, сняли с жеребцовой спины, вымыли в ближайшей горной речке и предъявили. А гости вместе с хозяином уже в главной зале кофейничают, где сабли да книги по стенам. До клинков мне дотронуться ни разу не дали, а вот кой-какие книжки, когда руки вымою с мылом — это да. Смотрела. Примечаю еще: не по первому разряду родные мои гостюют. Кофе у нас контрабанда, но плохая, без кофеина вовсе. Вот чай даром что местный, а хорош: так забирает, что мне по малолетству и понюхать не дадут.

Говорит наш благородный Сандо-ини:

— Вот приехали твои близкие, так не разорвать же тебя надвое! Выбирай, к кому идешь.

— А здесь остаться никак нельзя? — спрашиваю.

— Хм! Это мы будем посмотреть, — такое у него присловье было.

— У меня твоя матка с детями, — говорит прабабуся, — третий, кого ты не видала, помер, двое живчиком бегают. Мать в нашей деревенской школе учит.

— Я тебе, внучка, еще и не таких учителей найму, — это дед говорит. — Отставных студенческих преподавателей, лекторов с мировым именем.

— А выездку, айкидо и кэндо они тоже умеют? — говорю.

Дед со смеху покатился:

— Какие слова выучила, мелкота нахальная! Вся в мой род. Манеж у нас отменный, ипподром рядом с домом, так что нет проблем, кроме как с монетой. А если захочешь, я тебя и сэнсэю покажу. Вот станет он с тобой цацкаться или нет — тут я не властен.

— Вся в наш род, лесной, — возражает прабабуся. — Только у нас для игры лук и стрелы в ходу, для дела — гладкоствольные ружья, а дерутся стенка на стенку и одни парни. Верховых лошадей не держим, почитай: сено жесткое и по узкой тропе разгону не возьмешь.

Заспорили оба. Тут мой старшой не выдержал:

— Между прочим, — говорит, — наш мулла кончил Аль-Азхар, а наш патер — Коллегиум Динаникум с отличием. Лингвисты превосходные, да и в точных науках блистают.

— Вы еще скажите, что ваш раввин по совместительству работает в главной иерусалимской синагоге, — это дед мой съязвил.

— Нет, — отвечает господин. — Но он и в самом деле иностранец: из любавичских ребе.

Тут мой дед почему-то спрашивает:

— Тани, внучка, тебе что интереснее, узнавать или знать?

— Знать вообще нельзя. У знания границ нету, — отвечаю. — Главное — идти и брать то, что на пути попадется.

Вот оттого и осталась я вне своей родни, зато при источнике разнообразных премудростей.

Так и было, если отбросить привнесенную романтику и сказочность. Когда Танеиде исполнилось