Блез Сандрар
Принц-потрошитель, или Женомор

Книга посвящается ее издателю

Ла-Пьер, август, 1917, Б. С.

…я покажу, каким образом сущая малость, этот слабый гул внутри нас, будучи ничем, содержит все на свете; как, пользуясь инфекционной заразительностью одного-единственного ощущения (неизменного и изначально искаженного), изолированный мозг в нашем мире сам может сотворить целый мир…

Реми де Гурмон. Сикстина

ПРОЛОГ

Когда долго странствуешь, оставляя позади разные края, книги, людей, тебя подчас настигает желание остановиться…

Я прожил двенадцать лет в Париже (Шестой округ, улица Савойская, 4), однако всегда имел, да и теперь имею, еще несколько жилищ как во Франции, так и за ее пределами. Дом 4 по Савойской улице служил кладовкой для моего хлама: я забегал туда между двумя поездами либо пакетботами, чтобы вытряхнуть чемоданы, приткнуть на время какого-нибудь приятеля или наскоро полистать книжонку. Однако всегда торопился унести оттуда ноги и покидал сей кров с до отказа заполненной головой, но с легким сердцем и свободными руками…

Где-то на плоскогорье Иль-де-Франс есть старинная колокольня. У ее подножия приютился домик. В домике есть чердак, его дверь на замке. За той запертой дверью сундук, а дно у него двойное. В секретном отделении спрятан правазовский^[1] шприц, и в том же сундуке лежат рукописи.

Шприц, рукописи и сундук оставлены здесь на хранение заключенным, узником-испанцем; только не подумайте, будто это какой-то кот в мешке и я попался на удочку наглого испанца, позже упрятанного за решетку.

Видавший виды шприц не нов. Рукописи в жалком состоянии. Все это принадлежит Женомору. Но я-то получил сундук на хранение от… от… да от испанца же, черт возьми, узника, с какой стати называть здесь его имя…

Нет и надобности в пространном прологе, ведь сама эта книга не что иное, как пролог, сверх меры растянутое предисловие к полному собранию сочинений Женомора, которое я в один прекрасный день опубликую; мне только времени покамест недостает, чтобы привести их в порядок. Вот почему рукописи до поры упрятаны в сундук с двойным дном, а сундук задвинут на чердак, запертый на замок чердак маленького домика, что у подножия колокольни в глухой деревушке, меж тем как я, Блез Сандрар, продолжаю колесить по свету, оставляя позади разные страны, книги и людей.

Что до стран, их много; что до книг, вот одна перед вами; что до людей, я их знаю без счета и более, а все не устал узнавать новых; но в жизни не встречал никого, кто был бы столь крепок телом и духом и столь близок моему сердцу, как бедный малый, приславший мне нижеследующее письмо; прошлой весной, вот когда это случилось. (Я в ту пору был в Бразилии, в Санта-Веридиане, жил на фазенде, и, когда прочел это, все померкло вокруг — синее тропическое небо, багровая земля Южной Америки, моя жизнь среди вольной природы в обществе коня Кенаря и кобеля Санди; все вдруг показалось мелким, ничтожным, и я поспешил назад, в Европу. Человек умер, только что испустил дух в четырех стенах, на рассвете, с горлом, передавленным гарротой, вывалив язык… как на офорте Гойи…).

11 мая 1924 года, 2 часа ночи, камера смертников, Монжуик

Дорогой Блез Сандрар, обращаясь к вам, я знал, что вы сделаете все возможное и невозможное, но добьетесь от короля Испании особой милости: чтобы я был предан казни без промедления.

Это свершилось; как ни трудна была задача, вам она удалась: меня казнят на рассвете, спасибо, благодарю от всего сердца.

Испанский гранд (таков здешний обычай) этой ночью составляет мне компанию в камере смертников; он дрожит и молится, молится и дрожит; взывает к Господу, трепещет. Очаровательный молодой человек, из тех, кого встречаешь на площадках для гольфа в Англии, да и вне ее; он впал в изумление, обнаружив, что я не внушаю ужаса; ему же полагалось испытывать ко мне физическую гадливость (цареубийца, подумать только!), и вот он ошеломлен, что видит перед собой не прыщавого хулигана из предместий или выродка-анархиста вроде тех, каких обычно показывают в кино. Заметив, как его передернуло при виде моей культи, я объяснил, что потерял ногу на поле брани; тут мы потолковали о войне, обходительно, учтиво, словно в клубе, и он на добрых четверть часа забыл, что привело его сюда…

Час близок. Мой юный гранд в парадном мундире преклонил колени на молитвенной скамеечке. Он больше не дрожит. Знай молится и молится; я все же признателен ему за то, что он рядом… такой благовоспитанный, взволнованный, верующий, такой чистый (голова у него старательно набриолинена, светлые волосы разделены точно посередке безукоризненным пробором)… я благодарен ему за то, что он не меньше часа потратил на свой туалет, прежде чем явиться сюда… от него пахнет модными духами, ароматом известной фирмы. Это как-никак приятнее, чем напоследок иметь дело с попом или начальником тюрьмы, а то и просто надзирателем… лица палача я не увижу, я вообще ничего не увижу под своим капюшоном…

Спасибо. Жму вашу руку. Обнимаю вас. С бумагами (вы знаете какими) поступайте, как вам угодно.

Прощайте.

Р.

А теперь, поскольку все-таки для лучшего понимания этой книги надобно назвать имя, предположим, что Р. - это… это… предположим, что это РАМОН МУДРИЛЬО.

Блез САНДРАР, Мимозная Лужайка, апрель — ноябрь 1925 г.

I. ДУХ ЭПОХИ

а) СТАЖИРОВКА

Курс медицины я закончил в 1900 году. В августе месяце я оставил Париж, чтобы отправиться в Швейцарию, в Вальдензее, это неподалеку от Берна, там санаторий. Мой друг и учитель, прославленный сифилидолог де Привнутроль, как нельзя более горячо рекомендовал меня доктору Штейну, главному врачу, к которому мне предстояло поступить на службу старшим ассистентом. Сам Штейн и его заведение были в ту пору знамениты. Прямо с факультетской скамьи, пользуясь добротной репутацией, каковую мне снискала в глазах специалистов моя диссертация о химизме недомоганий, связанных с расстройством подсознания, я нетерпеливо жаждал сбросить ярмо ученичества и нанести сокрушительный удар официальной научной доктрине. Все молодые врачи проходят через это.

Стало быть, я специализировался на так называемых «недугах воли», в особенности же на нервных расстройствах, разнообразных тиках, привычках, свойственных каждому живому существу, врожденных иллюзиях, каковые, на мой взгляд, являют собой не что иное, как эманацию свойств нашего сознания. Эта область привлекла меня множеством аспектов, затрагивающих самые