животрепещущие вопросы медицины, строгой науки и метафизики, так как требовала сугубой точности наблюдений, терпеливых штудий, предполагала широту кругозора, определенную точку зрения и деликатность подхода, а также последовательность суждений, строгое следование логике, распознавание тончайших оттенков смысла. Она манила размахом и блеском, драгоценными для такого спонтанно восприимчивого и проницательного интеллекта, как мой, к тому же никакая иная область не прельстила бы в такой мере натуру столь честолюбивую и корыстную, ибо здесь я мог преуспеть достаточно быстро и с треском. Сверх того я очень рассчитывал на свой полемический дар и еще… на истерию.

Она, Великая Истерия, была тогда популярна в медицинских кругах. После предварительных разработок, что велись научными школами Монпелье и Сальпетриер, так сказать, лишь определивших, очертивших предмет исследования, некоторые иностранные ученые (особенно австриец Фрейд) вцепились в проблему, расширили ее, углубили, извлекли из чисто экспериментальной, клинической сферы, превратив в своего рода «патафизику»^[2] — область социальной, религиозной и творческой патологии, так что речь зашла не столько о том, чтобы проникнуть в климактерическую природу стержневой идеи, спонтанно порождаемой в сфере, наиболее чуждой сознанию, и определить характер одновременной «самораскачки» ощущений, наблюдаемых в подобных случаях, сколько об измышлении чувственной, якобы рациональной символики, сляпанной из разрозненных кусков, врожденных или благоприобретенных ляпсусов сверхсознания, о конструировании некоего подобия ключа — орудия психиатров; такова классификация сновидений, предложенная Фрейдом в его психоаналитических трудах, которую именно доктор Штейн впервые применил на практике в своем столь популярном санатории в Вальдензее.

Собственно, философские аспекты патогенеза меня отнюдь не занимали. По-моему, они никогда не подвергались исследованию в строго научном смысле, иначе говоря, никто ни разу не подходил к ним объективно, чисто интеллектуально, вне морали.

Все авторы, обращавшиеся к этому кругу вопросов, полны предрассудков. Прежде чем отыскать и исследовать причины, порождающие недуг, они рассматривают «болезнь в себе», судят о ней как о состоянии исключительном, вредоносном, перво-наперво предлагая тысячу и один способ бороться с ней, подавить, уничтожить ее, исходя из чего определяют здоровье как «норму», некий стабильный абсолют.

Болезни существуют. Мы их не создаем и не упраздняем по собственному произволу. Нам не дана власть над ними. Это они нами распоряжаются, нас лепят по своей мерке. Может даже статься, творят нас. Они присущи тому состоянию активности, что именуется жизнью. Вероятно, они суть ее основная функция. Одно из многочисленных проявлений универсальной материи. Возможно, это главная манифестация ее, этой материи, познать которую иначе, нежели через аналогии и феномены, нам не дано вовеки. Они суть преходящее, промежуточное, будущее состояние здоровья. Чего доброго, само здоровье и есть болезнь.

Поставить диагноз — в некотором смысле все равно что составить психологический гороскоп.

То, что принято называть здоровьем, в конечном счете всего лишь некий сиюминутный аспект болезненного состояния, но перенесенный в абстрактный план и тем самым уже преодоленный, окончательно и повсеместно распознанный, а затем вытесненный в подсознание. Как слово, допускаемое в Словарь Французской академии не раньше, чем будет истрепано, утратит свежесть своего народного истока или обаяние поэтической первозданности (зачастую это происходит более чем через полстолетия после его рождения; последнее издание академического Словаря относится к 1878 году), а толкование, которым его там сопровождают, консервирует, даже бальзамирует его, чтобы вокабула, вконец одряхлев, застыла в благородной, фальшивой, скованной позе, какой не ведала в свои лучшие дни, когда обладала действенным, живым, спонтанным смыслом, — здоровье, снискав публичное признание, стало всего лишь подобием болезни, изуродованное, смехотворное, неповоротливое, что-то вроде важного старикашки, который едва стоит на ногах, поддерживаемый под локотки своими льстецами, и улыбается им, демонстрируя вставные челюсти. Общее место, психологическое клише, в нем что-то мертвящее. А может быть, и сама смерть.

Эпидемии, а в особенности болезни воли, коллективные неврозы знаменуют смену этапов эволюции человечества, в этом смысле им принадлежит та же роль, какую играют теллурические катастрофы в истории нашей планеты. Химический состав таких изменений имеет весьма сложную природу и никем пока что не исследован.

Нынешние врачи, сколько бы ни было в них учености, отнюдь не physicians, хотя так их величают по-английски. Они чем дальше, тем больше отходят от наблюдения природы, изучения ее. Забывают, что наука должна оставаться разновидностью строительства, подчиненного и соразмерного масштабу наших духовных антенн.

«Профилактика, профилактика!» — твердят они и, спасая честь мундира, калечат будущее рода людского.

Во имя какого закона, какой морали, какого общества они позволяют себе так свирепствовать? Они загоняют в психиатрические лечебницы, сажают под замок, изолируют самых выдающихся индивидов. Они увечат психологических гениев, носителей и провозвестников здоровья дней грядущих. Кичливо именуют себя аристократами науки и, одержимые манией преследования, охотно изображают из себя жертвы. Угрюмые, темные, они облекают свои разглагольствования в лохмотья греческого краснобайства и, так выпендриваясь, лезут во все щели, сеют повсюду рассудительный либерализм лавочников. Их теории — сплошное гиппопотамье дерьмо. Они соорудили себе опору из буржуазной добродетели, не знающей благородства, встарь служившей прибежищем лишь отпетых ханжей; свои познания они отдали в распоряжение государственной полиции и организовали последовательное подавление всех, кто еще сохранил малую толику идеализма, то есть независимости. Они кастрируют совершивших преступление по страсти и посягают даже на лобные доли мозга. Старчески вялые, бессильные, эти жрецы евгеники мнят, будто в их власти искоренить зло. Их тщеславие не имеет подобий, если не считать их же пронырливости, и только лицемерие кладет предел их злобному азарту уравнителей, одно лицемерие и похоть.

Взгляните на психиатров. Они стали прислужниками богачей, подручными их преступлений. Устроили себе райские уголки навыворот, беря за образец Содом и Гоморру; соорудили закрытые приюты, чей порог не переступишь, иначе как постучавшись пачкой