полнеющее и спокойное лицо. — Да вот, работаю, как видите. Наши потери меди считаю. Готовлю для вас цифры за пятнадцать дней. Предварительные вы уже видели?

— Разумеется.

— Что же вы думаете о них?

— Странный вопрос…

— Нет, не странный, — перебила она его, сердясь на себя, что как-будто растерялась перед главным инженером, — а напрасный… Ну, закройте же дверь! — прикрикнула она, ловя на столе, подхваченные ветром бумаги.

Фомичев закрыл дверь и подошел к столу Марины Николаевны.

— Понимаете ли вы, что у нас произошло? — спросила она. — Мы стали работать хуже, чем три месяца назад. Давали обещания, шумели на весь свет, на соревнование другие заводы вызывали. А теперь еле-еле план выполнили.

— Уж вы-то, работник центральной лаборатории, — все анализы в ваших руках — должны знать все не хуже меня. Как можете вы говорить, что мы стали работать хуже? Ведь руды мы проплавили больше, чем в прошлые месяцы. Мы получаем медь не из воздуха, а из той руды, которую нам дают горняки, — наставительно закончил он.

— А это идея, — насмешливо подхватила Марина Николаевна. — Надо бы получать медь из воздуха… Вы заметили, как у нас растут потери меди в шлаках? Посмотрите хотя бы работу ночных смен. Почему у них особенно большие потери? Вам это известно?

— Это не новость, — сдержанно сказал Фомичев, он уже начинал сердиться.

— Тогда я не понимаю вашего спокойствия. Вас это не трогает? Даже в вашем бывшем отражательном цехе выросли потери. Завод работает хуже, а вы… — она недоуменно развела руками.

— Марина Николаевна, дорогая, — совсем тихо произнес главный инженер, — вы сегодня чем-то очень раздражены.

Глаза ее сузились, легкая морщинка прорезалась над переносьем. Жильцова умела сердиться: уж Фомичев-то знал это! Мгновение она молча и недружелюбно смотрела на него.

— Вы напрасно со мной так разговариваете, — она вспылила и встала.

— Прошу простить меня… — Фомичев боялся, что и его вот-вот прорвет; черные, словно нарисованные углем, широкие брови приподнялись. — Но я не понимаю вас.

— Смотрите вашу работу! — иронически сказала Марина Николаевна. — Вот как выросли потери меди за эти месяцы. И особенно в ночных сменах. — Она протянула главному инженеру мелко исписанные листочки. — Видите? Все это вам, конечно, известно. Так у нас и дальше будет?

Все в главном инженере раздражало Жильцову. Впервые дала она волю своим чувствам. Ведь какой он вошел к ней — непогрешимо-самоуверенный, как будто ничто не омрачает его жизни, тщательно выбритый, в свежей рубашке, выутюженном и хорошо сшитом костюме. Как он самоуверен! Она отвернулась. Чего она так раздражилась? Что это на нее нашло? Какое ей в сущности дело до его внешнего вида, до его настроения?

Фомичев молча перебирал листки.

— Цифры убедительные. — Скулы у Фомичева двинулись. — Одно вы забыли. В этом полугодии выплавка меди увеличилась, и не за счет более богатых руд. Мы теперь больше проплавляем руды. Разве это само пришло. Это сделали люди. А вы этого не хотите замечать. Смотрите на все только с точки зрения центральной лаборатории.

Марина Николаевна ждала других слов. Резко повернувшись, она подошла к вешалке и взяла пальто.

— Мне на завод, — сказала она. — Иду в ночные смены.

— Ночные смены? Мы попутчики. А эти цифры я у вас возьму. — Фомичев сложил листочки и спрятал их в боковой карман. — В понедельник верну.

Они вместе вышли из лаборатории.

По улице Фомичев и Жильцова шли не рядом, а так, как могут итти случайные попутчики, — на расстоянии шага друг от друга, молча. Главный инженер начинал раскаиваться, что затеял совместное ночное посещение цехов.

На большом заводском дворе, в тех местах, где асфальтовые дороги пересекались железнодорожными путями, горели редкие фонари. Светились окна обогатительной фабрики, трепетное пламя вспыхивало временами в конверторном цехе, выхватывая из темноты балки и колонны и бросая далекий красноватый отсвет. Весь остальной двор тонул в темноте. Запах серы здесь был очень сильным.

Марина Николаевна свернула к обогатительной фабрике. Фомичев молча, словно они заранее условились о маршруте, последовал за ней. Перед самой фабрикой, на железнодорожных путях, проход загораживал только что привезенный ворох досок. Он хотел помочь спутнице перебраться через этот завал, но она отдернула руку, не принимая от него даже ничтожной услуги.

«Значит, помнит обиду», — подумал Фомичев.

В полутемном высоком помещении обогатительной фабрики всюду слышалось журчание воды, тяжелые всхлипы, булькание и нестихающий глухой грохот дробилок. Пахло сыростью, едва уловимым ароматом смолы. Из четырех секций одна не работала. Дежурный, попавшийся им у входа, маленький, толстенький инженер Гринев, с блестящими черными волосами, похожий в своем светлосером халате на врача, держа руки в карманах, обстоятельно и спокойно рассказывал, что четвертая секция остановилась часа три тому назад: поломалась шестерня насоса, запасной на фабрике не оказалось. Главный склад закрыт, и он, Гринев, никого из механиков цеха и завода не может найти.

Фомичев молча слушал Гринева. Он с трудом сдержал себя, не оборвал его. Уж очень спокойно вел себя этот чистенький инженер. А он все говорил и говорил, обращаясь то к Фомичеву, то к Марине Николаевне, словно искал и у нее поддержки, приводя мелкие и нудные подробности, как он пытался достать шестерню.

— Ладно, — оборвал его не очень вежливо Фомичев. — Пойдемте к телефону. Простого дела не можете сами решить.

Фомичев позволил диспетчеру завода, потом — начальнику обогатительной фабрики. Его не было дома — уехал на воскресную рыбалку. После долгих звонков удалось разыскать главного механика завода. Фомичев срывающимся голосом приказал ему немедленно явиться, «хоть замки склада взломать, но достать шестерню и пустить секцию».

В маленькой комнате дежурного их было только трое: Фомичев, Жильцова и Гринев. Марина Николаевна сидела за столом, просматривая записи в журнале, делая выписки. Она ни разу не подняла головы, пока Фомичев бушевал у телефона.

Принесли последний анализ медного концентрата. Главный инженер посмотрел цифры: сниженное содержание меди, повышенная влажность.

Взяла листок и Марина Николаевна. Губы ее чуть дрогнули, она хотела что-то сказать, но, взглянув на лицо Фомичева с гневно сжатыми губами и остро блестящими глазами, раздумала. «Не надо вмешиваться, все нужное скажет он сам», — подумала она.

— В чем дело? — резко спросил Фомичев Гринева, взмахивая листком.

Гринев продолжал держаться так, как будто не мог понять, отчего