— затихнуть.
Сотни тысяч бегут в лес отчаянья, и ноябрь Из овечьих глаз полыхает Остриями ножей, наточенных для закланья.
И под кронами горя рождаются дети, Кровь которых отравлена скорбью, — Чтобы увянуть раньше, чем розы.
Я для вас не желаю сажать плодоносных деревьев, Но деревья страданья пусть раскинут голые ветви В царстве креста.
На заре и под вечер на ваших башнях Хищно раскачиваются колокола, Чьи звериные пасти Разрывают мою беззащитную плоть.
Я развешу на голых ветвях мертвецов, Я оставлю их гнить без присмотра Напоказ перед всеми светилами неба...
Словно в темный колодец, я падаю в ночь, И мне снятся кресты, на которых распяты евреи, Вижу: в окна ваших домов Те евреи просунули головы и на иврите Одичало и жалобно стонут: “айегу пилатус?” — “Где Пилат?”... И не знаете вы,
Что пророчеством черным отравлен ваш сон, Что терзает вас ужас — не знаете, ибо Заставляют забыть с наступлением утра То виденье церковные колокола.
Но пророчу: поднимется облачный столп Наших горестных вздохов и тяжких стенаний И войдет в вашу плоть
Не распознанным горем, И по-прежнему будете вы болтать Воспаленными ртами: евреи! евреи! — В ту минуту, когда в омраченных дворцах Закричат на идиш иконы.
Перевод В. Слуцкого
Берлин, 1923
И спросил я у старцев, увенчанных снегом седин: “Что есть тайна рожденья и тайна забвения в смерти, И подобные солнцу, восход и закат человека?”
Мудрецы, только что совершив омовенье (Их тела чистотой лихорадило), умные лбы Над священными книгами молча склоняли. И когда запылали в тускнеющем мире Ярким отблеском вечера окна домов, И глаза мудрецов притянуло закатное небо (Что горело, как мысли в моем вопрошавшем сознаньи), — “О дитя мое, — каждый ответил, — Много лет я исследую эти священные книги И толкую их смысл. О созданьи написано там: человек. О делах его, мудрости, кознях, плохом и хорошем... Вот, что сказано там о восходе его и закате: Возведенье дворцов, колокольный трезвон торжества, Смех в беспечные ночи и чудо хожденья по морю, Обживанье распахнутых взору пространств, Истребленье людей и проклятия небу, Низвержение в прах, превращение в пищу червей...”
И оставил я старцев с их книгами и обаяньем Лунных бликов на лицах и ночью в глазах. (Старцы в водах реки, я уверен, пошли окунуться)... Догорело уже в городах человеческой скорби Пламя окон. Лишь камень безумья сверкал У меня в изголовье, когда я усталое тело Бросил горестно в угол ночной.
Берлин, 1923
Перевод В. Слуцкого
ИЗ ПОЭМЫ “ДОЖДЛИВЫЕ ДНИ 1957 ГОДА”
Вечер, зелень деревьев с двух сторон песчаной дороги... Прежде хаживал так еврей в Польше или в Литве — Гойских странах — в осенней поблекшей одежде Под крылами Шехины. Ой, печальна была она, как голубица Между нечистыми птицами, что ненавистью полны, Наша добрая, милостивая Шехина! Так прохаживается еврей, восклицая мысленно: “Бог мой! Вот бы в лазурном празднике чуда через море сюда Все местечки смогли убежать вместе с сутолокой еврейской: Люди из вышнего мира, заучивающие нараспев; Мелочь птичья, принцы без царства, еловая молодежь, Сочно-ветвистая, будоражители вселенной, Бунтари, способные строить и защищать; Натрудившиеся сучковатые люди и неудачливые купцы, Те, что долгие годы сохнут по доброй вести; Знатоки мировых широт и глубин, служители мысли, У которых нет под ногами собственной почвы, чтобы творить... Эх, местечки с ландшафтами их, деревьями и цветами, Синевой и зноем небесных вод... Миллионы теплых евреев с буднями и всем тарарамом, Себе под нос напевающих “баби-бам”, С субботне-праздничным их переходом-к-Богу-благословен-Он! Прилепились бы здесь к Яффе и Ашкелону, Кармиэлю и Цфату, став Периферией, полной любви к короне нашей — Иерусалиму! Бог мой! Увы, почему этого нет? Что значит — нет? Почему этого нет?..”
Сотни тысяч бегут в лес отчаянья, и ноябрь Из овечьих глаз полыхает Остриями ножей, наточенных для закланья.
И под кронами горя рождаются дети, Кровь которых отравлена скорбью, — Чтобы увянуть раньше, чем розы.
Я для вас не желаю сажать плодоносных деревьев, Но деревья страданья пусть раскинут голые ветви В царстве креста.
На заре и под вечер на ваших башнях Хищно раскачиваются колокола, Чьи звериные пасти Разрывают мою беззащитную плоть.
Я развешу на голых ветвях мертвецов, Я оставлю их гнить без присмотра Напоказ перед всеми светилами неба...
Словно в темный колодец, я падаю в ночь, И мне снятся кресты, на которых распяты евреи, Вижу: в окна ваших домов Те евреи просунули головы и на иврите Одичало и жалобно стонут: “айегу пилатус?” — “Где Пилат?”... И не знаете вы,
Что пророчеством черным отравлен ваш сон, Что терзает вас ужас — не знаете, ибо Заставляют забыть с наступлением утра То виденье церковные колокола.
Но пророчу: поднимется облачный столп Наших горестных вздохов и тяжких стенаний И войдет в вашу плоть
Не распознанным горем, И по-прежнему будете вы болтать Воспаленными ртами: евреи! евреи! — В ту минуту, когда в омраченных дворцах Закричат на идиш иконы.
Перевод В. Слуцкого
Берлин, 1923
СОЗДАНИЕ — ЧЕЛОВЕК
И спросил я у старцев, увенчанных снегом седин: “Что есть тайна рожденья и тайна забвения в смерти, И подобные солнцу, восход и закат человека?”
Мудрецы, только что совершив омовенье (Их тела чистотой лихорадило), умные лбы Над священными книгами молча склоняли. И когда запылали в тускнеющем мире Ярким отблеском вечера окна домов, И глаза мудрецов притянуло закатное небо (Что горело, как мысли в моем вопрошавшем сознаньи), — “О дитя мое, — каждый ответил, — Много лет я исследую эти священные книги И толкую их смысл. О созданьи написано там: человек. О делах его, мудрости, кознях, плохом и хорошем... Вот, что сказано там о восходе его и закате: Возведенье дворцов, колокольный трезвон торжества, Смех в беспечные ночи и чудо хожденья по морю, Обживанье распахнутых взору пространств, Истребленье людей и проклятия небу, Низвержение в прах, превращение в пищу червей...”
И оставил я старцев с их книгами и обаяньем Лунных бликов на лицах и ночью в глазах. (Старцы в водах реки, я уверен, пошли окунуться)... Догорело уже в городах человеческой скорби Пламя окон. Лишь камень безумья сверкал У меня в изголовье, когда я усталое тело Бросил горестно в угол ночной.
Берлин, 1923
Перевод В. Слуцкого
ИЗ ПОЭМЫ “ДОЖДЛИВЫЕ ДНИ 1957 ГОДА”
Вечер, зелень деревьев с двух сторон песчаной дороги... Прежде хаживал так еврей в Польше или в Литве — Гойских странах — в осенней поблекшей одежде Под крылами Шехины. Ой, печальна была она, как голубица Между нечистыми птицами, что ненавистью полны, Наша добрая, милостивая Шехина! Так прохаживается еврей, восклицая мысленно: “Бог мой! Вот бы в лазурном празднике чуда через море сюда Все местечки смогли убежать вместе с сутолокой еврейской: Люди из вышнего мира, заучивающие нараспев; Мелочь птичья, принцы без царства, еловая молодежь, Сочно-ветвистая, будоражители вселенной, Бунтари, способные строить и защищать; Натрудившиеся сучковатые люди и неудачливые купцы, Те, что долгие годы сохнут по доброй вести; Знатоки мировых широт и глубин, служители мысли, У которых нет под ногами собственной почвы, чтобы творить... Эх, местечки с ландшафтами их, деревьями и цветами, Синевой и зноем небесных вод... Миллионы теплых евреев с буднями и всем тарарамом, Себе под нос напевающих “баби-бам”, С субботне-праздничным их переходом-к-Богу-благословен-Он! Прилепились бы здесь к Яффе и Ашкелону, Кармиэлю и Цфату, став Периферией, полной любви к короне нашей — Иерусалиму! Бог мой! Увы, почему этого нет? Что значит — нет? Почему этого нет?..”