мокрая от пота, снова обрела свое прекрасное милое имя, но только имя, так как тело было осквернено, на лице еще сохранялась гримаса: нет, я не красивая, не привлекательная; длинные темно-каштановые волосы, путаясь, прилипли ко лбу и к затылку; она вздохнула с облегчением: в комнате опять никого не было, лишь дыхание ее еще прерывалось, но становилось все спокойнее, только молоток сердца стучал еще в груди, но теперь не так громко. В комнате осталась лишь тишина, лишь серебряный полусвет разливался по усадьбе и далеко вокруг по всей долине, над горами и над беззвучным течением реки, над всей неподвижно застывшей землей.

Она встала, открыла окно, холодный воздух омыл ее влажное разгоряченное лицо, на дворе была весенняя ночь, через поле пробегали фигурки ночных пришельцев, сгорбленные, со склоненными головами, нюхающие весеннюю землю, улавливающие движение корней в глубине; они приподнимали головы и прислушивались к проклевывающимся из почек весенним листьям, к покою спящих птиц, которые скоро защебечут. Это были существа с собачьими головами, вурдалаки, оборотни. Они бежали, пригнувшись, пока не встали на все четыре ноги, роясь в земле, на пашне – вепри, свиньи; ах, ведь это были только тени, поспешавшие через серебряный луг, сквозь чистый свет весеннего полнолуния, какие-то псы, волки, два неизвестных темных животных. С холма донесся удар колокола, тени остановились, принюхиваясь и подняв головы к небу, к весенней луне – прислушались и исчезли среди деревьев.

Звонили в церкви святого Роха, серебряный звон разливался по серебряному от луны горному склону; там, наверху, в окнах был свет, в церкви бодрствовали паломники. Катарина закрыла окно, прошла через залитую лунным светом комнату к распятию в углу, налила из кувшина воды и под образом Божиим стала быстро умываться.

Под образом Божиим, под распятым Спасителем, под благим ликом его непорочной Матери, перед алтарем, светившимся темной позолотой, под образами своих местных святых и заступников молчали, шептали молитвы кельморайнские^[1] паломники, они трепетали, как пламя зажженных ими свечей, в страхе перед великой дорогой, которая их ожидала, перед неизвестностью, уготованной им где-то вдали, способной содеять им добро или зло – дай Бог, чтобы добро! – и пусть святой Христофор и святой Валентин, заступники странников, помогут им в этом.

В церкви собрались не только те, что отправлялись в путь, бодрствующие ночью люди с испуганными лицами, в одеждах, сырых от дождя, целую неделю заливавшего село, холмы и долину, чтобы в эту ночь неожиданно смениться холодным лунным серебром – все эти богомольцы источали запах страха, веки их отекали во время ночного бдения, а со стен тускло освещенной церкви исходили немые возгласы ненависти и крики боли с крестного пути на фресках. Лица римских солдат, беззубых истязателей в красных одеяниях, их открытые и осклабленные рты, губы, растянутые в беззвучном хохоте, озарялись трепещущими огоньками свечей; освещались и склоненные головы здешних крестьян, напуганных встревоженной в бревенчатых хлевах скотиной, беспокойной ночью, плачущими во сне детьми, визжащими поросятами, бьющимися о стойло коровами, тенями, мелькающими в вышине вокруг колокольни. Их лица бледны, что-то лепечут губы, опущенные долу глаза не решаются обратиться вверх к изображениям святых на стенах и к алтарю, к зрелищу страшного мученичества, к образам боли и страдания, хорошо знакомым им при утреннем и дневном свете во время воскресных служб, – тогда это были просто картины, всего лишь картины, но сейчас в ночном колыхании теней они вдруг ожили, стали такими же, как и они сами. Это были картины, на которые им не нужно было смотреть, ведь они жили в них, в каждом из них по-своему, в самой глубине души каждого – картины, сопровождавшие их с детских лет, которые в эту ночь не были им в помощь, потому что сцены этих житий были сценами боли. В мелькающих тенях от трепещущих свечей с отрубленной головы Иоанна Крестителя и из его шеи капала темная и ярко-алая кровь. Все богомольцы знали муки и страдания этих святых мужей и жен, проникавших сегодня ночью в их туманное сознание с картин, из жизнеописаний, которые они помнили и во сне и наяву – в бдении этой ночи. Святой Стефан поднимал руки, когда его побивали камнями, спотыкался и истекал кровью. Святой Себастьян был пронзен стрелами, лик святой Марфы был разбит железом. Со святого Варфоломея – с живого – сдирали кожу, подобно тому, как крестьяне обдирают своих свиней. Какому-то святому вырвали язык и бросили его собакам, святой Агате отрезали груди, Виталия закопали живым в землю, Эразму так сжимали мошонку, что он ревел от дикой боли, святой Михаил держал весы в руках, боролся с чертом и загонял сатану в преисподнюю.

Приходской священник Янез стоял на коленях перед алтарем, и его широкая спина защищала убогое человеческое стадо, робеющее перед всем, что за стенами церкви, и тем страшным злом, которое случилось с людьми на фресках, когда они были еще па земле, а сейчас они на небесах, как окажутся на небесах и те люди, что вернутся с благодатью в сердце из великого странствия, и священник молился о них и о себе, безжалостно осыпая бранью искусителя и его демонов, явившихся к ним из Истры, проклинал их, одновременно удивляясь, почему они прибыли именно из Истры, почему оттуда разлетелись по Штирии и Крайне и далее по Паннонской равнине, ведь Истра хорошо защищена: там Воднян с многочисленными церквами, казалось бы, их старинные колокольни демоны должны были облетать далеко стороной. Истра вся усеяна реликвиями и церквами, там прочное святое ограждение континента, нет ни одной дыры, сквозь которую мог бы проникнуть нечистый. И Венецию, от которой через море в глубину страны сияет сила великих реликвий, мощи святого Себастьяна, останки его тела, пронзенного стрелами, – всю эту страну черти должны далеко обходить, там ведь такие святыни, которые не могут не испугать сердец беспокойных бесов: нетленная голова святого, часть его позвоночника, плеча и сохранившейся мышцы – все, что осталось от него после того, как в римской тюрьме голову святого отчленили от тела. Священник Янез Демшар обо всем этом знал и надеялся на силу, нисходящую с небес, из серебряной ночи там, за окном, и идущей от изображений святых в церкви, от костей мучеников и подвергавшихся искушениям; он встал с колен, высоко поднял дароносицу со святыми дарами и остановился перед пародом, а за ним были открыты Царские врата. Между Богом там, в вышине, куда мы стремимся, куда тянутся наши души, и чертом тут, внизу, в грязи под нашими ногами, ползающим вокруг нас и шепчущим нам свои нечестивые посулы, распята вся