поехало в жизнь студенческую...

...Автобус запаздывал. А может быть, вовсе и не запаз­дывал, а шел как положено, по расписанию, но людей на остановке тринадцатого маршрута «Трикотажная фабри­ка» собралось порядочно: женщины с детьми, старички-пенсионеры, люд, спешащий с работы домой.

Наконец, автобус показался-таки, родимый, из-за пово­рота. Прошипев паром из-под колес, остановился, но Шу­рик, без надежды найти в нем скорый приют, пропускал сначала женщин, потом старших, потом снова женщин...

Водитель оказался человеком недобрым. Он закрыл автоматические двери перед самым носом Шурика да еще одного весьма уважаемого с виду пенсионера-служащего.

«Вот так всегда!»—подумалось пенсионеру-служащему.

«Ну, не всегда же так будет!» — более оптимистично подумалось Шурику.

Когда же, наконец, пришел следующий автобус, опыт­ность пенсионера-служащего сказалась на фоне неопытно­сти и житейской неприспособленности студента-очника весьма явственным образом: и этот автобус вместе с реши­тельно втиснувшимся в него пенсионером благополучно отбыл, оставив Шурика наедине с его оптимистичной мыслью:

— Не это главное. Надо быть проще. И тогда к тебе потянутся люди...

 * * *

«И все-таки добро должно уметь защищаться... Или быть защищенным»,— думалось Шурику, дождавшемуся, наконец, автобуса, где ему нашлось местечко.

К тому времени дождь, конечно же, прекратился. И красно-желтый самоходный автобус-пузанчик весело бежал по подсыхающей на солнышке улице.

Неожиданно в салоне среди пассажиров возник граж­данской наполненности разговор...

— Гражданин, уступите место, встаньте...

У окна, на месте, специально отведенном в обществен­ном транспорте для пассажиров с детьми и инвалидов,— расселся давно небритый мужик внушительных габаритов, которого Шурик мысленно сразу же прозвал Верзилой. Столь велика была его фигура на фоне прочего пассажир­ского люда...

Верзила на соседнем от себя месте расположил свою авоську с пустыми бутылками из-под вина да водки.

Мужик транспортировал себя и свою тару к месту сбора такого же как он сброда — пьяниц да тунеядцев — к ларь­ку приема стеклотары.

«Напился, да пропился! Вот и везет бутылки-то сдавать, чтобы очередной пропой наскрести!» — думалось пассажи­рам автобуса о нагло развалившемся Верзиле.

«Какие же порой еще бывают несознательные товари­щи!» — витала возмущенная мысль среди пассажирского собратства. «И это в наши-то дни, когда уж и в космос вышли...»

Но Верзила в помятой кепке, словно натянув ее по самые уши, был непробиваем и глух ко всеобщему негодо­ванию и неравнодушию...

— Если я встану, ты у меня ляжешь! — лениво обронил он неосторожному герою, посмевшему первым призвать распоясавшегося хама к порядку.

«Боже мой!» — возмущалась про себя Марья Леонар­довна, сидевшая прямо позади Верзилы. Она лицом к лицу столкнулась с неприкрытым хамством, еще, к сожалению, порой встречающимся у некоторых отдельных представи­телей нашего славного рабочего класса.

«Нет, я этого так не оставлю»,— еще более возмутилась про себя Марья Леонардовна, а вслух сказала:

— Гражданин. Эти места — специальные. Для детей и инвалидов...

Причиной вспыхнувшего скандала была красивая и обаятельная в своем особом положении будущая мама, стоявшая рядом. Будущая мама внимала советам и реко­мендациям ведущих светил медицины и, чтобы не раздра­жаться и не переживать отрицательных эмоций, читала книгу. Наверное, «Былое и думы» Герцена, а быть может, и последний поэтический сборник Роберта Рождествен­ского.

— Она что? Дети или инвалиды? — продолжал с лен­цой хамить Верзила.

— Она готовится стать матерью! — стояла насмерть Марья Леонардовна.

— А я готовлюсь стать отцом...— с удовольствием за­смеявшись собственной шутке, Верзила весело отвернулся в окошко.

— Да что вы ерунду порете! — покраснев, пыталась урезонить хама Марья Леонардовна, актриса местного дра­матического театра, труппа которого только что начала репетиции новой постановки «Шторм» Биль-Белоцерков-ского. Марья Леонардовна там неожиданно для себя, а главное для товарок по старушечьему амплуа, получила роль старой матери, которую матросики-анархисты за что-то там бросают в бушующее море. Она попыталась вспом­нить какую-либо реплику из текста Громиловой, репетиро­вавшей роль Женщины-Комиссара, но так и не вспомнила, услыхав за своей спиной некоторый шумок среди пассажи­ров и чей-то возглас: «А вот как раз и инвалид!», реши­тельно, словно сама была в эту минуту Комиссаром среди невоспитанных и гражданской войной развращенных мат­росиков, сказала:

— А!.. Инвалид! Что вы теперь скажете?..

К сиденью наощупь продвигался Шурик в черных оч­ках. Он так хотел хоть чем-то досадить этому потерявшему всякий стыд Верзиле, что не отказал себе в удовольствии крутануть того за ухо, словно нашкодившего младше­классника.

Никак на эту экзекуцию не отреагировав, Верзила с готовностью водрузил авоську с бутылками к себе на колени, подвинулся и сказал:

— А... Закон — есть закон!..

Благородная минута. Благодарная минута. Герой, ры­царь снимает маску.

— Пожалуйста, садитесь,— Шурик был гениально хо­рош и даже очень красив в этом своем поступке, в общем-то свойственном каждому молодому человеку, воспитанно­му в непоказном благородстве.

— Большое спасибо,— сказала будущая мама, но ис­полнить предложенное Шуриком не решилась...

Сообразив, что его надули, Верзила прорычал:

— Ах, так ты — зрячий? Сейчас будешь слепым!.. ...Автобус понесло юзом. То ли тормоза скрипели, то ли чьи-то косточки. В раскрытое окно вылетел учебник, принадлежавший даже не Шурику, а институтской библиоте­ке, что обидно вдвойне. За ним следом — измятая серая кепка Верзилы.

Автобус несло-несло юзом и занесло, конечно же, в от­деление милиции номер пятьдесят семь, вот уже четвертый год завоевывавшее переходящее Красное знамя в социали­стическом соревновании среди таких же отделений мили­ции славного города Энска.

 * * *

В отличие от порочной практики долгого судебного разбирательства, волокиты с вызовом и с неявкой свидете­лей, оформлением разного рода официальных бумаг, в си­туации с нашим