саданули по скуле так, что разбились очки, долго не заживала губа, и на комсомольском собрании выпускного десятого ему хотелось как можно скорее сбежать куда-нибудь, а не сидеть под всеобщим обозрением побитым героем...

Именно доброта решительно взяла его за руку после окончания школы, посадила в поезд, в общий вагон, и увез­ла подальше от «маменькиной опеки» в город Энск. Там он как-то неожиданно хорошо сдал вступительные экзамены в политехнический институт, куда и подумывал податься давно, чтобы вырос из него специалист доброй, нужной людям и обществу профессии — инженер.

...Общежитие — просто необходимое и желанное — ото­двинулось в перспективное будущее маяком, к которому стремились многие, а попав, не особенно хвастались.

Правда, Шурику его предложили сразу же, как очень иногороднему, да без родичей в чужом городе. Но предло­жили и выбор: между собой и товарищем, таким же при­езжим, как он.

То ли доброты и душевной щедрости в Шурике оказа­лось больше; а в товарище больше нахальства и настойчи­вости, но место в общежитии было безоговорочно отдано, естественно, не Шурику. Он тогда еще утешительно поду­мал: «Значит кому-то оно нужнее».

Родительских денег хватило как раз на первые три месяца за место-койку в комнатке частного домика на окраине города, откуда автобусом да плюс пешком до института — рукой подать.

— ...А ведь столько еще в мире несправедливости и трудностей! — думал Шурик.— Просто надо больше ду­мать о других.

Так завершал он свои думания всякий раз, когда еще по мальчишески неуклюжим телом примеривался к топчану так, чтобы — не дай Бог! — тот не соскочил с неродной своей четвертой ножки и не натворил шуму...

Первая студенческая осень и кусочек зимы — первый семестр — промчались влет, как пульки из ружья в пнев­матическом тире: порою в цель, а чаще — «в молоко». Первая экзаменационная сессия, как городской мороз, лишь попугала да запомнилась анекдотично: была возна­граждена стипендией.

«Товарищ, верь! Взойдет она—

 Звезда пленительного счастья!..

Оковы рухнут, и свобода

Нас встретит радостно у входа...

И нам стипендию дадут!»

От согревающих нагрудный карман, хрустящих, но­веньких вот-вот от печатного станка бумажек, хотелось петь и прыгать; и как никогда раньше верилось в ничем не омрачаемое светлое завтра.

«Прежде думай о Родине, а потом — о себе»,— вспоми­налось ветхозаветное Шурику, и из первой своей законно заслуженной стипендии он прежде всего оплатил задол­женности по взносам в ДОСААФ, в Общество Красного Креста и Красного Полумесяца, в ОСВОД, в Общество защиты животных и в еще какой-то десяток обществ и доб­ровольно-принудительных организаций. Шурик стал про­сто счастливым человеком, почувствовав себя хотя бы в какой-то степени сопричастным великим делам своей страны.

Проведя в уме кой-какие расчеты, Шурик прикинул, на сколько бутылок кефира (нежирного) можно будет рассчи­тывать, прикинул, где поднапрячься, где поднатужиться, чтобы без особых потерь добраться до новой экзаменаци­онной сессии, а там и рукой подать на каникулах до мами­ных знаменитых на весь двор котлет и красного, с чесноч­ком, борща!..

...О, эти разъедающие душу и память, гастрономические воспоминания и грезы! Вы не только способны убить в сту­денте самую мысль о Прогрессе, а и принудить думать лишь о каком-то частном желудке, с точки зрения всеобще­го развития и глобально-космического взгляда на пробле­мы науки.

Как в таких случаях поступают?..

Правильно: ищут приработок.

Только трудом, настоящим честным трудом — до мозолей на ладонях, до ломоты в пояснице, и открыто-честного взгляда в испытующие глаза сограждан по великой стройке,— можно изжить в себе этот атавизм, эту отрыжку прошлого, еще порой напоминающую о себе и вынуждающую порой стыдливо краснеть.

...Стройка! Только она! Только самая настоящая стройка способна разрешить все — как философские, так и материальные — проблемы, и Шурик по совету и рекомендациям бывалых студентов-старшекурсников пристроился разнорабочим на строительстве славно именующегося микрорайона имени Космонавтов.

...Первый же свой трудовой день в настоящем рабочем коллективе Шурик, наверное, смог бы воспеть в каком-нибудь стихотворении, если бы он умел писать стихи.

Таская ведра с раствором на третий, пусть медленно, но растущий этаж пятиэтажного жилого дома, Шурик даже попытался помучиться в поисках поэтического осмысления своего труда, вливающегося в труд его старших товарищей. Попытался воспеть свое место в строю какими-то стихотворными потугами:

Шагая вверх, шагая вниз,

Таща тяжелое ведро,

Я поднимаю...

Хотелось самостоятельно отыскать некую поэтическую метафору, способную выразить собственную гамму чувств, но, возвращаясь на ранее срифмованные строки, Шурик устыдился какой-то не совсем литературной формы слова «таща».

— Черт его знает!.. Женя Евтушенко вряд ли зациклился бы на таком непоэтичном слове. Уж

он-то наверняка подыскал бы, придумал, выстрадал какое-то такое слово, за которым сразу же почувствовалось все!..

Все — это то, что переполняло и Шурика, и ведра, которые он таскал-таскал вверх-вниз, вверх-вниз по этажам новостройки. Он как-то и не заметил, что поначалу захмурилось небо... Потом где-то вдали прогрохотал гром...

Первый майский гром и с ним, первая на эту весну, гроза!..

Благо, рабочий день заканчивался, Шурик, наскоро переодевшись (это значит — сменив казенные резиновые сапога на теннисные тапочки неопределенно-светлого цвета), выбежал на остановку маршрутного автобуса.

...И тут небо словно прорвало: оно просыпалось наземь неостановимым шквалом воды, да такой, как душ в общежитии ребят-однокурсников, где Шурик по случаю и по знакомству иногда устраивался на помыв.

Дождь стекал за ворот сорочки, холодил и тянул к зем­ле, отяжелевшими от воды, брючинами. Очки заливало, словно лобовое стекло старенькой «Победы».

«Вот бы придумать дворники на очки!» — славно поду­малось будущему инженеру Александру, Шурику...

Кстати, Шурику давно уже хотелось называться Сашей либо Александром, но собственный неискушенный язык притащил за ним сюда, в этот город, в институт, наивно-детское — Шурик. Сам сболтнул, сам назвался!.. Так вот оно и