ночи, когда мы будем порознь, взвалив меня на плечи. Это страшно, Иштван, но даже после всего, что ты сделал, я неспособна тебя ненавидеть. Неспособна.

— Я должен был, — набрался духу чуть слышно сказать Иштван.

— Должен был, должен был, — опустила она голову. — А вот Его я ненавижу. Проклятый безликий идол, несокрушимый, потому что бесплотный, не то, что мы, — кощунствовала она, судорожно сжимая кулачки. — Ему ты принес в жертву нас.

Он слушал, каждое слово жгло, испепеляло. В самую душу вонзалось. Глубже невозможно ранить.

— Я не покончу с собой, слышишь? Не мучься, ступай, отдохни… Иди спать, — негромко сказала она, прощающим жестом кладя ему руку на затылок.

Он закусил губу, задрожал от этого прикосновения. И вдруг всхлипнул, это был плач сломленного мужчины. Не видеть этих слез — это и есть милосердие.

— Ты хоть когда-нибудь меня простишь? — простонал он. — Я, я во всем виноват.

Она медленно покачала головой.

Мчащийся навстречу автомобиль хлестнул по ней резким светом, а глаза у нее были широко открыты, как у слепой. Она видела впереди череду никчемных дней, пустыню, которую не пересечь, время, когда она будет всего лишь камнем среди камней.

— Ступай, ступай, — шепотом попросила она еще раз. — Прекрати это бдение над умершей.

— Позволь мне остаться… Позволь проводить, я хочу быть с тобой до последней минуты.

— Когда портье позвонил, что этот господин ждет, я крикнула: «Какой еще господин?» — «Тот же, что и всегда». Тот же, что и всегда, — въелась она в горечь этих слов. — Я спустилась, чтобы проверить. Думала, у тебя не хватит духу. И все-таки это был ты. И все возвратилось. Никуда от тебя не деться.

Он робко искал в темноте очертания ее лица, прямой нос сжатые обескровленные губы, а помнил их такими пухлыми, приоткрытыми, ждущими…

— Когда вернешься домой, — начала она, и прозвучало это как шепот умирающего, замученного болезнью: «Вот похороните меня и…», — я хотела бы, чтобы ты. Он с дрожью ждал, готовый на все, поклявшись исполнить, что только она ни потребует.

— Не дай себя подмять, стой за себя. Будь жесток, невероятно жесток, так, как жесток ко мне.

До последнего мига она думала только о нем, он, его творчество оставались самым главным. Она верила, что он художник. Способен словом призвать к жизни, воскресить, остановить время.

Старик-продавец земляных орешков покачивал на бамбуковом удилище свою дымящую печурку, пять красных огоньков, силился призвать незаметный сквознячок. Словно не в силах вынести, чтобы в эту ночь кто-то обманулся в надеждах, Маргит взяла из его протянутой руки пахнущий керосином газетный кулечек. Не открыла, положила между ними.

Старик подхватил монетку на лету, сделал несколько шагов и, словно ужаленный честностью, вернулся и подал еще один кулечек.

— Знала же я, что именно этим все и кончится, — судорожно раскрывала и сжимала ладони Маргит, словно силясь поймать ускользающую нить. — Но не могла примириться, не могла поверить.

— Ты обо всем сожалеешь? Ты предпочла бы, чтобы мы…

— Нет, — неожиданно глянула она на него. — Без тебя я не знала бы, как становятся самыми счастливыми женщинами в мире. Мне сказать тебе «спасибо»? Ты это хочешь из меня выжать? Одарил, чтобы потом отобрать всю радость и вдребезги разбить.

Слова хлестали, он корчился, снося удары.

Из тьмы появились нищие, дети и женщины, они гомонили, как стая голодных цыплят, заглянули в машину, остановились, протянули руки, растопырив пальцы, и замерли.

Она выгребла из кармана последние монеты. Нищие стеснились, загалдели, толкая друг дружку, в лучах фар проезжающих машин он видел их тощие ноги, рваные лохмотья. От скулящей толпы не было спасения, нищие совались лицами в окошко, стучали по кузову. Из-под свалявшихся волос вперялись большие блестящие глаза, следя за рукой, которая вот-вот бросит им медяков.

— Подай им, — попросила она.

— Тогда они от нас не отстанут.

Едва она метнула на тротуар целую пригоршню, он зажег фары, подал сигнал, и они уехали, спаслись бегством.

— Я беднее их, — тихо сказала она. — У меня ничего нет. Дорога шла вдоль Джамны. Внизу догорали погребальные костры, по реке плыли размытые отсветы, похожие на рыжие частые сучки. Он вез ее через Старый Дели. На тротуарах, как безголовые коконы, закутавшись в грязные простыни, лежали бездомные, словно в издевку, сияли над ними гирлянды цветных лампочек, покачивались на веревках огромные силуэты кинозвезд. «Бывали мы здесь, — с горечью думал он, здесь с каждым местом было связано какое-нибудь воспоминание. — Вот здесь, в комнатушке за швейной мастерской, мы нашли жену Кришана, вот здесь покупали сандалии, вот здесь в первый раз прошлись пешком, и я, как в глубокую воду, толкнул ее в густой дым от сушеного коровьего навоза, в смрад горящей плоти, в безвкусный запах печенных на противне оладьев, здесь она окунулась в настоящую Индию».

— Куда ты меня везешь? — отсутствующим голосом спросила она.

— Никуда, — ответил он, сам испугался и поспешно поправился. — Навстречу рассвету… Хочешь вернуться?

— Некуда мне возвращаться.

Стало холодать, примятая вытоптанная трава засияла от предрассветной росы. Небо побледнело, и где-то за верхушками огромных деревьев ночь давала трещину за трещиной.

Подъехали к гостинице. Он думал, она разрешит ему пойти следом, но она указала рукой, чтобы он остался. Двое заспанных боев, зевая и почесывая подмышки, отправились за чемоданами. Он вышел из машины, поднял крышку багажника.

— Тебе надо что-нибудь съесть, — вспомнил он, но она так на него глянула, что он осекся.

Он сам уже сутки ничего не ел, не чувствовал голода, во рту стояла горечь, мутный осадок желчи. Проезжая мимо пригородных садов, он остановил машину. Маргит возражала, но он вызвал из обставленного кувшинами шалаша дряхлого индийца и велел нарезать роз.

— Сколько? — спросил тот, потирая ладонью шуршащую щетину на подбородке и зевая так, что в беззубом рту сверкнули последние желтые клыки.

— Много, — раздраженно крикнул Иштван. — Все, сколько есть. Старик принес целый сноп почти черных бутонов с жесткими листьями, от них пахло ночной свежестью и мокрой резаной зеленью.

— Зачем? — уткнулась она взглядом в мясистые лепестки, усеянные капельками росы. Положила их на колени и замерла.

Дорога плавно петляла среди бесплодных холмов. Здесь они нагнали садху, который бросил все, чтобы отправиться на поиски истины.

И вот показался аэропорт. Белели алюминиевые гофрированные крыши ангаров. Кишела толпа транзитных пассажиров, женщины с детьми, с узлами, к которым приторочены