впечатление, будто меня окликает какой-то давний знакомец, стесняющийся своей бедности настолько, что не решается позвать громко, вслух. Да и голос казалось, вроде бы знакомый, вот только не знаю чей: кто-то из детской поры, забытый мною напрочь, какой-то дальний родственник – я считал его умершим, но он не умер, просто живет в нищете и скрывается, стыдясь этого, а сейчас ему необходимо спешно сообщить мне что-то, и после он опять тотчас же исчезнет. Поначалу я даже оборачивался на зов, но потом понял, что это проделки слуха, и подобные явления меня не тревожили; я знай себе шел дальше, не оборачиваясь, и даже свыкся, сроднился с загадочным голосом.

Но на сей раз со мною происходило совсем другое.

Звук был настойчивый, требовательный, сильный, – шум поезда причем настолько громкий, что заглушал реальные звуки; официант что-то говорит мне, а я не слышу.

Исходит этот звук не из окружающего внешнего мира – с удивлением констатирую я.

И как ни тщусь, а обнаружить источник звука не могу.

Тогда, значит…

Значит, он зарождается внутри меня, в моей голове.

Поскольку никаких других симптомов я не ощущаю, то шум этот не нахожу тревожным – всего лишь странным и непривычным.

Я убеждаюсь в том, что галлюцинирую. Однако с ума я не сошел, тотчас же добавляю я, иначе я не смог бы констатировать этот факт.

Тут нарушение какого-то иного характера.

Узкопленочный фильм

Ужинаю я дома; с января месяца мы с сынишкой ведем холостяцкую жизнь: его мать в Вене изучает фрейдизм и стажируется по части неврологии в клинике Вагнера-Яурегга. За ужином заходит разговор о начертательной геометрии и физике, и я в качестве примера упоминаю такой сложный механизм, как человеческая конструкция. Цини, будучи всего лишь пятиклассником, не замечает, что, пускаясь в рассуждения о природе и жизни, я нередко использую его в качестве подопытного кролика: небрежно, будто речь идет о материале, который ему предстоит усвоить в старших классах, я вперемежку с прописными школьными истинами подсовываю ему свои собственные теории, пока еще никому не известные, и пытаюсь опробовать их на нем. В данный момент его интересует механизм мышления, и я принимаюсь разглагольствовать об энграммах, о «проторенных» электрических путях в мозговом центре, об условных рефлексах и тут же – словно продолжаю говорить о вещах общеизвестных – сажусь на своего конька: теорию «автономной» деятельности человеческих органов. У каждого из наших органов в отдельности существуют свои специфические средства выражения, они умеют «говорить», нужно лишь понимать их язык. Приведя в пример самого себя, я выдаю за факт свое сокровенное желание (чем вам не аутизм?^[3]): стоит только мне сосредоточиться и внимательно прислушаться к себе, и я с известной долей приближенности могу определить, в какой именно части мозга зарождается у меня та или иная мысль. Когда я произвожу подсчеты, забавляюсь игрой слов, разлагаю предмет или явление на составные части (то есть проделываю анализ), – то какие-то процессы происходят здесь, впереди, в лобной части мозга: музыкальное восприятие, чувства, страсти (любовные – думаю я при этом, но не произношу вслух) возникают в задней части черепа. Я тотчас решаю про себя сегодня же, перед сном, продолжить в постели свои эксперименты: вот уже который год я внушаю себе, будто упорной тренировкой можно научиться изнутри управлять мыслями, приводить в движение ганглии подобно тому, как атлет управляет своими мускулами, а пианист – пальцами. Эта идея пришла мне в голову еще годы назад как панацея против бессонницы: можно было бы засыпать без каких бы то ни было вспомогательных внешних средств, если бы удалось найти в воображаемом аппарате где-то поблизости от продолговатого мозга точку, мысленно нажав на которую ничего не стоило бы выключить весь центр, приподнять его над реальностью с помощью этакой Архимедовой спирали. Цини надоело выслушивать мои умствования, он переводит разговор на водное поло и сообщает, что занял первое место по прыжкам в высоту. Скромно, однако же не без некоторого хвастовства (скромничать теперь было бы с моей стороны нахальством; «Вам пока еще нечего скромничать», – одернул Ошват^[4] некоего начинающего поэта) я упоминаю о своих спортивных достижениях в молодости и в связи с этим замечаю, что со времен скарлатины, которую я перенес в детстве, я ни разу ничем не болел (аппендицит не в счет). Разумеется, я втайне надеюсь снискать этим уважение Цини.

Мимолетным воспоминанием проскальзывают сегодняшние поезда, но я сразу же и забываю о них.

С утра уже к восьми ко мне являются за корректурой. Затем Денеш, мой секретарь, докладывает, что шкафчик для бумаг, который мне вчера посчастливилось приобрести по дешевке, надо отполировать, но лучше договориться об этом самолично, потому что мастера так и норовят обсчитать да надуть заказчика, а если я наведаюсь к ним собственной персоной, то, глядишь, и сделают за полцены. Я и в самом деле наведываюсь в мастерскую, разговариваю со столяром тоном доброжелательного превосходства, ввертывая просторечные выражения, как обычно при общении с людьми «из народа» однако моему самолюбию льстит, что мастер величает меня господином писателем, а стало быть, «признал» меня. Затем в кафе я наспех делаю наброски и к одиннадцати поспеваю в издательство, где мне предстоит составить сборник рассказов и подобрать название. Тут приходится как следует пораскинуть мозгами; я перелистываю оттиски, размышляя, какой бы рассказ поместить вначале, чтобы его названием озаглавить и всю книгу. Сперва выбор мой падает на рассказ под названием «Моя мать», но затем, и сам не знаю почему, я останавливаюсь на «Смеющихся больных», хотя этот вариант вовсе меня не устраивает. Помнится, когда мне попал в руки томик давних рассказов Костолани под названием «Больные», я еще тогда подумал, что писателю передовых убеждений подобают слова сильные и уверенные; не пристало нам на манер изнеженных импрессионистов блаженной предвоенной поры кичиться хворями, признавая тем самым, что искусство в какой-то мере является болезненным состоянием, тогда как оно совсем наоборот олицетворяет собою особую, более высокую степень здоровья. После издательства я прямиком направляюсь в редакцию просить тему для репортажа, в приемной мы сталкиваемся с Б. и обсуждаем, что все же недурно было бы осуществить серию обзоров; если начать по весне, то к будущему рождеству, глядишь, и раскачаемся. Вскрываю письмо от некоего литературного общества – меня приглашают прочесть лекцию. Я стараюсь подавить в себе угрызения совести: боже правый, сколько адресованных мне писем осталось без