красноармеец сбивается с шага.

— Хорошо идут, — заметил Герасимов.

— Штыки голосуют, — недовольно буркнул Мартьянов. — Надо, чтобы не качались, понимаешь…

Шли учебные подразделения.

— Будущие командиры…

— Много времени ушло на подготовку, когда же?

— Находил время. Успевал бетонить и строевой заниматься. Тайга и граница — всему научат.

Проходили колонна за колонной. А над ними поднималась красноармейская песня. Напев ее знакомый, много раз слышанный, волновал самое лучшее в Мартьянове.

— А как течет время-то! Подумаешь, грустно станет, но вместе с тем и радостно, люди-то выросли — рукой не достанешь, Геннадий.

— Бежит, как у Катаева в книге «Время вперед», — Герасимов рассмеялся. — Давно ли мы стояли в теплушках и махали папахами, перелетая с фронта на фронт?

— Да-а! — выдохнул Мартьянов. — Было, а теперь? Ты взгляни-ка вокруг. Здесь непролазная глушь была, а теперь корпуса начсостава, штаб, казармы, шоссейка пролегла по косогору, водопровод, школа. Одним словом, город. А те елочки разрастутся — прелесть одна будет. Растет наш знаменитый Проспект командиров. Там вон, где клуб, — первые палатки были. Все теперь радует глаз, все-то здесь с большими трудностями добыто…

А по плацу стройно шли подразделения, и так же властно над всем строем звучала мелодия марша.

* * *

Всю ночь накануне отъезда Семен Егорович ходил до рассвета по гарнизону.

Он остановился около большого двухэтажного здания школы. Это последний объект его строительства. Он почти сделал все, что намечал построить. Мартьянов долго стоял перед школой, глядя на вывеску: «Неполная средняя Ново-Волочаевская школа». Перед ним встало его детство. Он познал грамоту в окопах на фронте, а теперь предстоит учеба в академии. «Скоро сядешь ты, Семен Егорович, за книги и вот так же будешь прилежно учиться, как ребятишки в школе, выстроенной твоими руками».

Школа была построена на самой опушке леса, и подступающие близко к строению старые огромные ели бросали резкие треугольные тени на стены здания. Как неузнаваемо все изменилось вокруг за эти годы! Сейчас он видел перед собой выстроенный город. Тогда ничего этого не было. Но он готов был всегда спорить и спорил, каким будет этот создаваемый город. Он хотел его видеть лучше, чем он был на самом деле. Город обязательно будет большим и красивым.

Ночь была свежей, как все осенние ночи на севере. Над морем плавал белесый туман, и оттуда на берег тянуло запахи водорослей. Ярко мерцали звезды в чистом, бездонном небе. Мартьянов продрог и стал быстро ходить по шоссе, время от времени притрагиваясь руками к молоденьким лиственницам и саянским елкам, посаженным вдоль кюветов дороги. Отсюда он прошел до казарм, принял ночной рапорт дневального, побывал в караульном помещении, побеседовал с караульным начальником и сменными часовыми. Он говорил все о том же, о городе, и вернулся на квартиру на рассвете.

Анна Семеновна приготовилась встретить мужа упреком, но взглянув на его счастливое, довольное лицо, обиженно заметила:

— А я-то беспокоилась, все ждала и думала…

— Аннушка, хорошо мне, — сказал Мартьянов, глядя ласково на жену, — но жалко расставаться с гарнизоном… Прирос я к нему, — с грустью в голосе закончил он.

Анна Семеновна только сочувственно вздохнула. Ее охватило беспокойное чувство женской заботы.

— Уже утро… Ты не спал. Приляг, отдохни часок… — Она завозилась у кровати, взбила пухлые подушки, поправила простыни и одеяло.

Мартьянов долго раздевался. Потом прилег, но уснуть не мог. Он только сомкнул глаза и так лежал часа два. Мысли ни на минуту не покидали его. Он слышал, как одевалась жена, и, не открывая глаз, пытался угадать, что она будет делать. Семен Егорович любил наблюдать по утрам, когда жена суетливо бегала на кухне, осторожно прикрывая двери, старалась не шуметь, но обязательно что-нибудь роняла и испуганно взглядывала на него — не разбудила ли. Сейчас Анна Семеновна тихо насыпала угли в самовар, старалась не стучать трубой, ступала на носочки.

Наконец Семен Егорович не утерпел, приоткрыл глаза. Он увидел почти все то же, что видел каждый выходной день. Он подумал о глубокой привязанности Анны Семеновны, ее заботе о нем. Он объяснял такую внимательность к нему не только долголетней привычкой, но и нестареющей любовью женщины. Он приносил много беспокойства и тревог в ее жизнь, обижал ее своей усталостью, невниманием и еще чем-то таким, чего он не сумел бы передать на словах, объяснить даже самому себе сейчас.

Пока Мартьянов размышлял, Анна Семеновна приготовила завтрак. Она тихо подошла к кровати и потрогала его за усы.

— Сеня, вставай, пора завтракать.

Мартьянов, словно только проснувшись, схватил ее руку и поцеловал.

За столом они шумно разговаривали. Семен Егорович сначала подтрунивал над собой, над тем, что его волновало в ночь прощания с гарнизоном, и неожиданно перешел на серьезный тон. Он заговорил о людях, выросших у него на глазах, о своем будущем.

— Человек на месте не стоит, а раздвигает границы своих возможностей, понимаешь, Аннушка. Ну, вот и я должен свой кругозор раздвинуть… Куда его раздвигать? Кажется, уже все и так вижу. А оно нет, расширять, расширять надо, — говорил он, будто хотел убедить жену в необходимости отъезда на учебу.

По шоссе к его домику спускалась машина. Шофер разгонял кур, то и дело нажимая на сирену, и пронзительные ее звуки доносились сюда.

Анна Семеновна хлопотливо стала собирать мужа. Но сборы были коротки и непродолжительны. Небольшой походный чемодан со свертком были уже приготовлены Мартьяновым накануне и стояли у порога, на вешалке висел плащ.

— Ничего больше не нужно… Я ведь говорил тебе.

Вбежал Круглов. Он громко поздоровался и сказал:

— Машина готова!

Мартьянов посмотрел на него, повернулся к жене.

— До свиданья, Аннушка, ведь ненадолго расстаемся, — и крепко обнял ее, поцеловал в губы и вышел за шофером на крыльцо.

Машина стояла у ограды. Быстрой, покачивающейся походкой Круглов шел к машине. Свежий песок хрустел под его ногами, дорожка золотисто блестела на солнце.

Мартьянов остановился на крыльце, оттягивая минуту отъезда. Он взглянул в даль, затянутую голубизной, и различил очертания маяка на выступающем мысе. За ним лежал Татарский пролив и начиналось Японское море. Всюду, куда хватал глаз, было синее пространство воды. Но Мартьянов научился определять неприкосновенную черту, отделяющую его гарнизон, его родину от другого мира, чужого ему и его народу, словно эта черта была ощутима и видима им.

Между тем шофер