поволок Пахчана в переулок, скрылся за воротами и вышел с небольшим бочонком кишмишовки.

— Плати!

— Скорей, на полигон! — торопил Пахчан, отсчитывая деньги в чьи-то мокрые ладони.

— Тут рукой подать! — зашевелился казак, обеими руками прижимая бочонок к животу, — Вот она, тепленькая! И до чего вкус у нее противный после нашей! А пьем! Ничего не поделаешь! Домой едем!

Темнота умыла улицу. Сияющий Арарат остался позади. Поле пахло полынью. Звездное небо низко прижимало Пахчана к земле. Подымались по косогору. Внезапно из лощины в облаке легкого зарева выплеснулись пьяные песни, прорезаемые ржанием. Еще несколько шагов вниз, и в ночной черноте заметались искры и клочья костра, замелькали фигуры. Пахчан вошел в открытые ворота и по развороченной копытами земле пробрался вслед за казаком к шалашу.

— Вот ему лошадь! — сказал казак, вталкивая его в шалаш.

Шалаш освещался маленькой керосиновой лампой. В круге ее света валялись персидские стаканчики и бутылки. Над ними, обхватив колени руками, сидел тяжелый, словно вытесанный из дерева идол, казак. Мрачно и недоверчиво взглянул он на Пахчана.

— Лошадь? А ты кто?

— Вот! — ответил за Пахчана приведший его казак, ловко ставя на землянистый пол бочонок кишмишовки.

Маска идола прояснилась. На ней обнаружились два удивительно голубых глаза, с дружеским любопытством уставившихся на Пахчана.

— Лошадь? Это можно.

— Сильную, выносливую лошадь.

— Ты куда?

— В Ван.

Казак не спеша высыпал как из мешка ворох стружек мелкий мягкий смех.

— Иван из Вана, а он в Ван? — отсмеявшись, спросил он. — Так мы ж ушли оттуда. Сам видишь, лошадей продаем. Там же людей нет. Мертвень да смрад.

— Там сестра моя. В пригороде.

— В пригороде? Пригороды есть, которые целы.

— Мне сейчас надо ехать.

— Ночью?

— Да, поеду ночью.

— Ну, сейчас и дадим лошадь. Вот выпьем, закусим.

Стаканчики блеснули в больших казачьих руках. Один был старательно вытерт полой — для Пахчана. Пахчан отказался.

Ему ответили спокойно:

— Не будешь пить — лошади не будет.

Пробужденная острым запахом кишмишовки, какая-то фигура в углу зашевелилась, и в свете лампы Пахчан увидел испитое, темное лицо, еще не старое, но истертое ветрами лицо бородача с припухшими глазами, вопросительно устремленными на Пахчана.

— На! — отрывисто сказал Пахчан, протягивая свой стакан. Загорелая, грязная, с налипшей землей, но тонкая рука до локтя высунулась из темноты.

Когда казаки несколько ублаготворились кишмишовкой, Пахчана повели выбирать лошадь. Кони стояли у стен в ряд, обмахивая проходящих хвостами.

— Скорей! — торопил Пахчан, — Самую сильную!

— Так ему дать гунтера^[5]?

— Гунтера?

Казаки задумались, потом ухмыльнулись.

— Ну что ж, дадим гунтера.

Пахчану вывели огромного, черного, тяжелого коня с мохнатыми ногами. Таскал он, должно быть, пушки по горам.

Надели седло. Пахчан сел, казак стегнул, земля оторвалась от копыт.

Три или четыре круга сделал Пахчан по полигону крупной рысью, и конь ему понравился.

— Купит! — хохотали казаки. — Двести рублей даст.

— А не даст!

— Даст!

— Двести пятьдесят, — объявили Пахчану, когда он, довольный испытанием, вернулся к стойлу.

Не слезая, Пахчан расплатился. Казаки подтянули седло, привязали хурджины, предлагали еще выпить на дорогу и наставляли:

— Ты, как выедешь за ворота, не мешай коню идти. Он приведет тебя к заставе, а там и дорога видна. Конь знает дорогу. Третий раз пойдет в Ван. Счастливо!

Конь уверенно шел по мягкому грунту. Ночь здесь не казалась такой темной. Свежий воздух быстро прогнал опьянение от терьяка и водки, мысль о том, что он уже едет, бодрила Пахчана. Еще раз стал он вдумываться в короткие, но полные страшного смысла слова телеграммы, вытолкнувшие его из тифлисского лазарета.

В телеграмме было всего три слова:

«Уходим Шамирам Саркиса»

Уходим!

Пахчан знал, что это значило. Это значило, что Ван опять эвакуирован. Это значило, что десятки тысяч людей опять, как лава из жерла вулкана, выброшены из города в горы, на дорогу, утоптанную сотнями тысяч, убеленную костьми людей и животных, окутанную облаками пыли. И нечеловеческого горя. Это значило, что число нескольких десятков тысяч, оставшихся в живых, станет еще меньше. Это, наконец, значило, что Пахчан встретит народ свой в пути. Он на память знал все остановки и расстояния этой братской могилы турецких армян и стал высчитывать, где он может встретить уходящих ванцев. Оргов — Кзил-Риза — пятьдесят шесть верст. В Кзил-Ризе обычно ночуют. Он там будет рано утром. Передохнет и — дальше. Тапаризский перевал и Сувалан — сорок пять верст. Будет там завтра к вечеру. Дальше опять придется ехать ночью. Это оттого, что ночью выехал. Надо было подождать утра. Но ждать нельзя было ни минуты. В Бегрикальском ущелье будет на рассвете, и еще останется восемьдесят семь верст до Вана, но там уже в Панзе берег Ванского озера. Сколько успел пройти народ, пока он едет из Тифлиса? Не дальше Сувалана. Там есть надежда что-нибудь узнать о Шамирам, там нужно найти Арменака, приславшего телеграмму:

«Уходим Шамирам Саркиса».

Это значит, что Шамирам осталась у Саркиса. Он живет в Пир-Карибе, не доезжая Вана, на склонах гор, где виноградники. Казаки говорят, что пригороды целы. Пахчану представилось, как он входит в комнату Саркиса с маленькими окнами, за которыми видно безмерное синее озеро в окружении гор с жемчужным Сипаном прямо против окон. Шамирам выходит к нему, живая, молодая, с глазами, сияющими радостью встречи с братом.

А если Саркис ушел вместе с народом?

Надо в Сувалане найти Арменака.

Пахчан не заметил, как проехал первые четырнадцать верст. Во тьме мелькнул и быстро вырос, приветливый огонек Орговского питательного пункта. Заведующий не спал. Он возился с кипятильниками, уже извещенный о том, что народ идет. Пахчан решил на минуту слезть с лошади. Заведующий предлагал ночевать, ужинать, пить чай, посмотреть хозяйство и оборудование. Пахчан жадно проглотил стакан горячей воды с разведенным в ней сладким молоком и по просьбе заведующего записал в книге для посетителей искреннее свое впечатление:

«Гостеприимство поражает своими размерами. Пахчан».

Как искра погас во тьме огонек питательного пункта. Пахчан, согретый молоком и лаской, ехал дальше. Все круче вставал над ним матовый блеск остроконечной громадины Арарата. Не останавливаясь в Карэ, он взял путь прямо на Кзил-Ризу. Его гунтер уверенно шел там, где была ровная дорога. Но на подъемах и спусках иногда вдруг останавливался и, фыркая,