есть, и как я должен жить, потому что бог сидит у вас в кармане! Ваша сволочь думает, что для собственного спасения им достаточно придавить кого-то другого…

— Мои люди, — тихо сказал Джим Хамфрис, — считают, что всех чужестранцев надо приветствовать, как Христа.

Я прищурился на него, потому что не верил, что он настолько спокоен, а он сказал:

— Даже тех чужестранцев, которые не люди. Мне нет необходимости что-то проповедовать вам об этом, Велли. Мне кажется, вы тоже приветствовали чужестранцев, как Христа, в течении сколько вы сказали? Десяти лет? И если вы с ними обходитесь лучше, чем со мной, что ж, это потому, что вы думаете, что я не чужестранец. Вы считаете, что знаете, кто я есть. Но вы ошибаетесь, Велли. Я тоже чужестранец.

Я устыдился тогда, что орал на него с такой радостью. А потом разозлился, потому что он заставил меня устыдиться, а именно этого всегда старались добиться от меня Нэнси Энн и Джебидия.

— Возвышенный и могучий, не так ли? Ставлю на кон, вы думаете, что я отброс земли…

— Я думаю, вы напуганы, — сказал он. — Я думаю, что на вашем месте я бы тоже испугался. И я думаю, что страшно тяжело наблюдать, как эти штуки вот так здесь умирают десять лет подряд, и не иметь возможности ни с кем об этом поговорить.

У меня перехватило горло, когда он это сказал. Меня это просто поразило, потому что я не плакал с тех пор, как сбежала Нэнси Энн, и пусть я буду проклят, если заплачу сейчас перед этим проповедником.

— Это не совсем так, — сказал я. — Я не то чтобы их знаю. Они все выглядят одинаково и умирают все одинаково, и я не знаю, как с ними разговаривать. Они являются сюда, и я делаю для них все, что могу, но не придаю этому слишком много значения, преподобный. Поэтому не надо никакой сентиментальности.

Он улыбнулся, сидя на полу на собственной заднице.

— Хорошо, не буду. Но не станете же вы возражать, если я здесь вычищу пол?

Выбросить его вон не получилось. Что ж, пусть вычистит все, что он тут наделал.

— Идите, — сказал я, поведя ружьем в сторону кухни. — Ведро и тряпки под раковиной.

Я смотрел, как он наполнил ведро мыльной водой, как принес его обратно в гостиную, как наклонился и вычистил грязь. Он хорошо работал, осторожно и чисто. Когда он закончил, то унес все назад в кухню и все выполоскал, а потом налил в ведро немного чистой воды, повернулся и посмотрел на меня.

— Велли, я бы хотел… Можно мне навестить ваших гостей? Можно взглянуть на них?

Что за черт. Он уже и так чересчур много знал, мне просто некуда деться, пытаясь удержать его. И, честно говоря, мне стало любопытно, что он о них подумает. И мне кажется, я хотел, чтобы он увидел, что я не убиваю их. Он задел струнку, о которой я и не догадывался.

Я посмотрел на часы. У нас оставалось максимум минут двадцать пять до того, как остальные уйдут на соус, если они уже не ушли. Я не знал, что нашло на того, кто забежал в гостиную. Может, он был свихнутый или больной, иди огурцы начинают пробовать на мне какие-то новые хитрости, и в этом случае я не могу рассчитывать ни на что.

— Я не знаю, живы ли еще остальные, — сказал я. — Они могли пойти на с… могли умереть, пока мы были здесь. Когда они так поют, это значит, что очень скоро они умрут. Поэтому сейчас они могут выглядеть, как тот первый. Я просто предупреждаю вас.

— Благодарю, — сказал он. — Думаю, теперь мне не станет дурно.

Поэтому я повел его в берлогу. С нагревателями там довольно жарко, но так нравится огурцам. Я все еще держал при себе ружье на случай, если Хамфрис попробует что-нибудь выкинуть. Два других огурца еще оставались твердыми. Я никогда прежде не брал ружья в берлогу и немного тревожился, как они на это отреагируют, не начнут ли снова дрожать, но они, похоже, даже не заметили.

Было видно, что у Джима Хамфриса есть план. Он не обратил внимания ни на что в этой комнате, кроме двух твердых огурцов. Он сразу встал на колени, начал бормотать и поводить руками над водой в ведерке. Потом он окунул руку в воду и вывел на каждом огурце знак креста — что было чертовски храбро, в самом-то деле, потому что у меня заняло несколько месяцев, чтобы просто без опаски дотрагиваться до них, но, думаю, он видел, что со мной все в порядке после того, как я брал одного в руки — и забормотал что-то.

— Ну надо же, — сказал я, не зная, восхищаться, или испытывать отвращение. — Сказали, что вы приветствуете всех чужестранцев как Христа, а тут пытаетесь изгонять дьявола…

Он, явно раздосадованный, поднял на меня глаза.

— Совсем нет. — Потом он посмотрел застенчиво: — Это обряд спешного крещения. Хотя в чем-то оба обряда схожи.

Он перенес тяжесть тела на пятки, встал и спросил:

— А теперь что?

Я пожал плечами:

— Теперь ничего. Теперь им осталось, — я взглянул на часы, — минут пятнадцать.

Он тоже посмотрел на часы:

— Я подожду здесь вместе с ними? Приемлемо?

— Почему бы и нет? — ответил я. Он кивнул и уселся на пол, а я примостился на одно из пятнистых кресел. — Один вопрос, преподобный. Вы сами это сказали. Если все чужестранцы уже как Христос, зачем их крестить?

Хамфрис улыбнулся:

— Из вас вышел бы теолог. Хороший вопрос. В основном, потому, что это все, что я могу сделать и знаю, как сделать, да и сам после этого чувствую себя лучше.

— Ха! Вы думаете, им от этого тоже станет лучше?

— Не имею понятия. Но не вижу, как им это может повредить.

Он осмотрелся в комнате, разглядел стены, потом поднял вопросительно брови:

— Матисс?

— Им нравится Матисс. Или, скорее, мне кажется, что им нравится Матисс. Не спрашивайте меня, почему, преподобный. Я не знаю ни черта. Я делаю так и делаю этак. Я разыскал кресла, и мне кажется, что они им нравятся. Я говорил, что они умирают, но я могу в этом сильно ошибаться. Они же не отсюда. Они же не кошки и не собаки, они совсем не такие животные, как мы. Я пытаюсь держать их в покое и уюте, но, может быть, они совсем не в покое, может быть, им больно. Может, я их мучаю все это время, сам того не желая. Может, они вторгаются на Землю с плохими намерениями, и я единственный, кто делает это возможным, а в следующие десять лет все эти мертвые чужаки захотят вернуться к жизни и завоюют наш мир…

Он вслушивался в мою речь с лицом спокойным и серьезным.

— Да, тяжело не знать, поступаешь ли ты правильно, не так ли? Я не думаю, что кто-нибудь из нас это вообще знает. Мы делаем все, что можем, и молимся, чтобы из наших дел получилось больше добра, чем зла. Но нам остается только верить, что Бог видит все, все в конце концов разберет и простит нас, если мы поступали дурно.

Я отвел глаза:

— Я не верю в бога, не обижайтесь.

— Я не обижаюсь, Велли.

— Хорошо. Скажите, что у вас с