нравится, а может, это мне просто кажется. Им нравится жара: они трясутся и дрожат тем меньше, чем ближе они к дровам в камине или к чему-то другому теплому. Я не люблю, когда они находятся в моей гостиной, где их каждый может увидеть, поэтому я довольно рано занавесил окна в берлоге и достал несколько сильных обогревателей, самых мощных, что смог найти в хозяйственном магазине. Я подумал, что огурцы не стали бы подходить ближе к вещам, от которых они меньше дрожат, если уменьшение дрожания не означало бы, что им удобнее или приятнее, поэтому я начал обращать внимание, от чего они дрожат еще меньше. Мне становится не по себе, когда они дрожат, это все равно что смотреть, когда кто-то собирается чихнуть. Им лучше на мягких вещах, чем на полу, поэтому я стал покрывать пол берлоги подушками, но как-то раз я поставил старое мягкое кресло в черно-белый горошек, и огурец, сидящий на нем, дрожал меньше, чем тот, что на подушках. Я поэкспериментировал, меняя их местами — тогда я уже не боялся к ним прикасаться — и, похоже, все они на мягком кресле чувствовали себя лучше, хотя некоторые и на нем дрожали сильнее остальных. У них, похоже, есть индивидуальные предпочтения, хотя по внешнему виду я их различить не могу.
Поэтому я направился в магазин «Уол-Март» — нет смысла покупать что-то модное, когда сойдет и дешевка — и приобрел несколько мягких кресел. Одно было дико уродливого флуоресцентного розового цвета, и я обнаружил, что огурцам оно нравится больше, чем кресла других цветов, поэтому я снова направился в Уол-Март, но розовые у них уже кончились. У них остались флуоресцентные оранжевые, желтые и зеленые, поэтому я взял такие. Огурцы просто полюбили эти флуоресцентные кресла. Похоже, у них разные любимые цвета, поэтому, когда они являются сюда, я трачу некоторое время, перемещая их с места на место, чтобы понять, кому какой цвет нравится. Но всем флуоресцентные кресла нравятся больше, чем все остальное.
Стены — другая штука. Большая часть моего дома украшена картинками из «Пентхауса» и немного из «Плейбоя». Это началось как месть после ухода Нэнси Энн, но я продолжаю их держать, потому что они делают меня счастливее. Женщины на картинках еще красивее тех шлюшек, что я нанимаю и которых не всегда выведешь на яркий свет. Однако, огурцы возненавидели эти картинки. Как-то я поднял одного к своей любимой красотке из «Пентхауса», вроде как в шутку, и этот огурчик затрясся так, словно сейчас взорвется. Я попробовал повторить это с несколькими другими — то же самое. Наверное, они считают голых людей отталкивающими, как тьма народу посчитала бы отталкивающими сами огурцы.
Поэтому я смотался в библиотеку, набрал кучу книг по искусству и начал демонстрировать им картины. Не могу сказать, есть ли у них глаза, но если поднести картинку к любому месту в середине огурца, он реагирует. Французские художники, вот за что они проголосовали. Особенно, за Матисса и Моне. Поэтому теперь я развесил плакаты Матисса и Моне по всем стенам берлоги. Мне самому эти картинки кажутся такими же привлекательными, как сухая штукатурка, и они совершенно не гармонируют с флуоресцентными мягкими креслами, но я же не Марта Стюарт. Зато теперь, когда я приношу огурцы в эту комнату, они почти совсем не дрожат.
Конечно, всегда можно сказать, что в этом деле я ошибаюсь. И если я чему-то научился, так тому, что не стоит доверять внешности, даже у представителей собственного вида. Я любил Нэнси Энн и думал, что она тоже любит меня. Она была так же красива, как и красотка из «Пентхауса», она была радостной и научила меня готовить. Я любил ее даже после того, как она ударилась в религию; я любил ее даже после того, как она начала говорить мне, что я отправлюсь в ад за то, что вечно ругаюсь, за то, что выращиваю травку и читаю «Пентхаус», даже когда она сказала, что я обуреваем дьяволом. Я думал, что она говорит мне все эти злые слова, потому что тоже любит меня и не хочет, чтобы я отправился в ад, а я, хотя никогда и не верил в ад и никогда в него не стану верить, я пытался сделать ее счастливой. Я, конечно, не прервал свой бизнес, потому что нам нужны были деньги, если уж мы собирались перебраться на Гавайи, чего всегда хотела Нэнси Энн. Вкусы у нее, во всяком случае, было довольно дорогие: брильянты, духи и новая спортивная машина каждую пару лет. Надо отдать ей должное: она закруглилась кое с чем из этих штучек, когда ударилась в религию. Она говорила, что показуха — это грех гордыни. Казалось, что все это у нее всерьез, поэтому я пытался меньше ругаться и на время перестал выписывать «Пентхаус», я даже пару раз ходил с нею в церковь, послушать мычание преподобного Джебидии Чилкинса об Иисусе и Сатане, об адском огне и о том, что мы должны жертвовать десятину Господу, если хотим быть спасенными, аллилуйя, а вокруг люди кивали, стонали и приговаривали: «О, да, говори, говори, брат». Та церковь была такая страшная штука, пострашнее, чем все космические огурцы. Но я пытался любить Нэнси Энн несмотря ни на что, по-настоящему пытался. И я думал, что меня она тоже пытается любить. А потом, в один прекрасный день я вернулся домой из поездки в город, где как раз купил ей какие-то любимые духи, потому что наступал день ее рождения, а она заслуживала чего-то приятного на свой день рождения, хотя и в любой другой день такими духами можно было гордиться. И я обнаружил, что все ее вещи исчезли, а в записке на кухонном столе говорится, что она не вернется, потому что нашла истинную любовь у Джебидии Чилкинса. Они писала, что будет молиться за меня, о да, она будет молиться, чтобы я изменил свои греховные пути, прежде чем меня покарает Господь и я навеки рухну в адское пламя.