"Анжелике" и к двухтомнику Монтеня, к "Современному японскому детективу" и к томам Фейхтвангера... Отмечу, что все владельцы ценных книг вели себя, в общем-то, предельно вежливо - чуяли, небось, зеленого новичка, лишь вслед ему посмеивались.

Только один молодой парень с толстым сборником Юлиана Семенова в руках разозлился:

- Вы что, шутите? С такой макулатурой сюда не ходят. Ее только автор поменять может, и то на госпремию.

Мне стало не по себе.

- Послушайте, - вмешался я, - вы же наверняка этого автора и не читали. А вдруг...

- И слава богу, что не читал, - перебил меня парень. - Я целую серию телефильма по этой муре смотрел. Помню, весь вечер потом плевался. Выпускают же такое...

- Но тут вот вокруг куча всякого ерундовского развлекательного чтива, - продолжал валять я дурака. - Если мы вам "Анжелику" предложим, вы ведь возьмете, а это серьезный автор...

- Так ведь те авторы ни на что не претендуют, они развлечь стараются, и спасибо им за честную работу. А это чушь? Чушь собачья!

Тут Максимук потянул меня за рукав, и мы продолжили свое путешествие.

- Не пойму только, вы меня Вергилием наняли или сами ко мне Вергилием напросились, - попытался я вызвать его на разговор. - Это ж мазохизм какой-то...

- Я бы заставлял всех членов Союза сюда, как на дежурство, являться! с внезапной злостью оборвал меня Иван Павлович. - В такое мордой тыкать надо! Когда твой толстый роман дешевле переплета с новой книжки Булата Шалвовича - это здорово просветляет.

Он молчал на обратном пути - до самой электрички. А в вагоне продолжил самобичевание:

- Ты знаешь, Вадим, в одном из буков мне предложили сдать свою "Новостройку" с уценкой на 20 процентов.

Меня все это понемногу стало злить (куда ушло полвоскресенья?).

- Вообще удивляюсь, что многие книги продаются, - сказал я. - Стоят на полках неделями, месяцами, потом - шарах и нет! В один день! Через год смотришь - переиздание.

- Это как раз просто, - усмехнулся Иван Павлович. - Сейчас гениальный механизм действует, называется Общество книголюбов. Государственным магазинам торговля с нагрузкой запрещена, а активисты Общества потихоньку и, разумеется, совершенно добровольно выбирают любую нагрузку - лишь бы дали под нее немного дефицита. В результате все довольны: издательство и торговля - реализацией, писатель - близящимся переизданием, а читатель тем, что перехватил кое-что дефицитное и вполне читабельное чуть дешевле, чем на черном рынке. К тому же иную нагрузку можно не только в макулатуру сдать, но и букинисту под хорошее настроение и горящий план по скупке. Так-то!

Распрощались мы тогда довольно сухо. И не встречались до недавних пор. Я привел все эти фрагменты (быть может, немного смахивающие на главу из "Воспоминаний о..."), чтобы показать, что уже тогда, почти три года назад, Максимук находился на каком-то переломе, на ощупь оценивал свой путь, и итоги вряд ли удовлетворяли его.

12

Лишь полгода назад Максимук созвонился со мной. Попросил встретиться и рассказать о моей работе - он как раз задумал роман из жизни современных ученых или что-то в этом роде. Узнав некоторые подробности о правдомате (к тому времени прошедшем основные испытания и уже применявшемся в клинической практике), Максимук прямо-таки зажегся идеей, стал крайне активно (хотя и крайне по-дилетантски) обсуждать ее.

- Это - страшное оружие, - настаивал он. - На правду можно сесть, как на кол! Если мы начнем друг другу прямо в глаза правду-матку резать, что ж получится?

Он чуть было не собрался засесть за фантастическую повесть о правдомате, но вовремя сообразил, что фантастика здесь давно позади, а вокруг трезвая реальность, данная нам в весьма сильных ощущениях. Потом предложил написать большой очерк о моей работе, дабы появилась у меня хоть какая поддержка в близящейся финальной схватке с Топаловым. А схватка была не за горами - я это очень хорошо чувствовал. Ситуация вокруг завершающих экспериментов с правдоматом, вокруг клинической статистики складывалась так, что Топалов в любой момент мог прикрыть это дело, прикрыть намертво и без шансов на обжалование. Я и догадаться тогда не мог, что шеф вынашивает какие-то очень личные планы относительно моего аппарата. Я ждал, что Константин Иванович вот-вот прижмет меня к бортику, заставит оформить его соавторство - это как раз шаги в его манере (в реальности этих намерений я убедился лишь в ходе следствия, ибо в своих показаниях Топалов пытался создать впечатление, что именно ему, а не Клямину принадлежит исходная идея правдомата). Но, видимо, он колебался, видимо, выжидал - не рухнут ли с треском завершающие экспериментальные серии.

Несмотря на такого рода предчувствия, от очерка я отказался, объяснив Максимуку, что появление восторженного газетного материала "со стороны" может дать Топалову сильные козыри против меня ("псевдонаучная реклама", "привлечение дилетантов" и т.п.).

Иван Павлович как-то сник, перестал вести философские дискуссии. С месяц мы вообще не виделись, но потом он приступил ко мне с новым зарядом энтузиазма. На сей раз он настаивал на незамедлительном контакте с правдоматом. Чувствовалось, он очень серьезно готовился к этому шагу - даже медицинское обследование самостоятельно прошел, чтобы я не сомневался в отсутствии каких-либо противопоказаний.

- Писателю это нужней, чем другим сумасшедшим, - наседал он. - На ком же испытывать последствия правдоговорения, как не на писателе!

В конце концов я согласился - почему бы и нет? Иван Павлович обладал завидным здоровьем, и его добровольное участие в экспериментах нашего Центра выглядело благородным порывом (и по сути им было!).

Все шло достаточно успешно (с медицинской точки зрения). Иван Павлович интенсивно работал, контакт с правдоматом он переносил очень хорошо. Разумеется, я замечал, что в нем нарастает некая тоска, что порой он мечется и места себе найти не может, но это нормальные последствия, которые испытывают все те, кто получил от трех до десяти сеансов. Испытуемые достаточно долго пребывают в фазе правдивого мировосприятия и поневоле многое переоценивают - некоторые их жизненные позиции не выдерживают удара правдомата, приходится кое в чем перестраиваться. Однако до этого порога ситуация полностью обратима - опасность наступает после выхода за десятку. Где-то в районе пятнадцати сеансов человек может обрести иное качество его правдивая реакция на мир закрепляется и не требует уже электронных стимулов. Но об этом я уже писал.

- Второй десяток ведет в новой форме паранойи - ты сотворяешь кого-то вроде homo verus, человека правдивого... - шутил по этому поводу Иван Павлович, хотя я видел, что шутки даются ему все трудней и трудней.

По моему крайне