дернулась поправить ее. «Не надо», — строго сказала высокая черная сестра, державшая оранжевый шар с кислородом. Хирурги молча всматривались в немое лицо мальчика. Шланг, торчащий из горла, слегка подрагивал. Потом четыре сестры и реаниматолог осторожно стали перекладывать тело на узкий хирургический стол. Гофрированный шланг натянулся, не давая телу лечь сразу на стол.

— Не видишь, что трубка?! — рванулся к реаниматологу Бык.

— Погодите, погодите, ремень зацепился, — виновато забубнил реаниматолог.

Темноватая пауза поднялась в чистой стерильной комнате для операций, овладевая стоящими. Словно беда уже оголила крылья в углу. Тогда второй хирург быстро заговорил очищающими словами:

— А то я одного делал-делал, десять часов уже делаю, стоять не могу, а ему хоть бы хны, и давление держит тютелька в тютельку. Думаю, хоть бы ты окочурился, черт. А ему хоть бы хны. Через год встречаю: «Ну как, помнишь про живот?» «Не-а, — говорит — Прыщик вот только на морде вскочил».

Все засмеялись, расслабились, и тогда жизнь бледного юноши словно остановилась в дверях, оглянувшись: не вернуться ли в измученное тело, не подождать ли еще?

* * *

Иногда казалось, что в самую грань неудержимой скорости пространство останавливается и замирает. Слившись с пространством, он исчезал и в самом деле, оставляя в созерцающей самое себя пустоте движущиеся деревья, мелькающие указатели и домишки. Смеясь, он смотрел из своей пустоты в висящую перед ним коробку спидометра, с удивлением отмечая все те же немалые девяносто. Только редкие встречные, рождаясь из точки на горизонте, вырастая и проносясь с убийственным ревом, отрезвляли его, заставляли слегка покачиваться в седле, несмотря на тяжелую устремленность «Цундапа». Но лишь встречные исчезали, он забывал о них, и снова это странное чувство, отделяясь от скорости мотоцикла в пространстве, охватывало его.

Постепенно и где-то даже неожиданно для себя он нагнал оранжевые «Жигули» и шел за ними колесо в колесо, разглядывая странную клетку с маленьким черно-белым животным, стоящую на спинке заднего сиденья. На шоссе машин больше не было, и, чтобы снова остаться один на один со своей самостью, он решил обогнать легковушку. Поднимая с девяноста до ста, он вышел на осевую и натужно обошел «Жигули», краем глаза заметив за рулем мужчину в очках посеребренной оправы, с толстой, словно вываливающейся из воротника, шеей. В дрожащем зеркале заднего вида запрыгали «Жигули». Теперь в свободном пространстве он снова увидел взлетную полосу, голубизну затягивающегося неба, летящую комнату, в которой он будет просто лежать.

«I look at the floor and I see it needs sweeping.

Still my guitar gently weeps…»^[1]

Он засмеялся, зачем-то включил и выключил дальний свет фары, словно салютуя своей свободе, и почувствовал, как неоспоримое желание жить пронизывает и почти поднимает его… Он едва успел уйти вправо, так жестко и круто приняли на него обгоняющие «Жигули». Оранжевая машина, намеренно замедляясь, закрывала простри яство. Серые выхлопы и ядовитая пыль из-под задних колес ударили ему в лицо. Он увидел, как маленькое черно-белое животное в клетке, чем-то похожее на крота, только с непомерно толстым и длинным голым хвостом повалилось от торможения на спину. Оранжевая заслонка заставила таки его сойти на обочину. В пыли он увидел, как машина удовлетворенно уходит вперед.

Но через час он снова заметил ту же машину, развернутую на «кармане». Человек с толстой шеей лениво лежал на траве, словно бы поджидая…

* * *

— Влюбилась в этого переломанного мотоциклетного Будду и решила снова отдаться Быку? — тихо, чтобы не услышал Бык, шепнул Алине реаниматолог.

Она смывала с раненого тела клиол медицинским бензином и отлепляла повязки. Бензин смешался на его теле с брызнувшей горячей слезой. «За что?!» Руки ее задрожали, и она стала быстро-быстро тереть, чтобы никто не заметил.

Но реаниматолог, конечно, заметил и, наклонившись еще ближе, почти касаясь своей губастой жаждой ее прохладных душистых волос громко проговорил, воспользовавшись неожиданным смехом хирургов.

— Я тоже хотел бы его спасти… как анестезиолог…

В ужасе отшатнувшись, она начала перекладывать на столике крючки и зажимы. «Сон, сон, — стучало в висках, я все придумываю себе… Сутки…От переутомления это все… Ничего он такого не говорил». Она стояла спиной к нему, склонившись над стеклянным прозрачным столиком, бессознательно разглядывая сквозь стекло свои тапочки на завязках. Теплая внимательная рука легла на бедро. «Нинка? Бык? — встрепенулась Алина. — Опять эти шуточки! Обернулась.

Реаниматолог вроде бы смеялся, отыгрывая назад жестокую шутку, но Алина знала, что он хотел ее, как и Бык.

— Ты хочешь, чтобы он выжил, Али?

И за шуткой, в приоткрывшемся на мгновение взгляде, Алина увидела следы подлой страсти тоску, радость смерти и бесполезную жажду любви

«Господи, неужели он так несчастен?!» — отшатнулась в судороге ее душа. И в невинной самозащите, не принадлежа себе, Алина вульгарно засмеялась.

«Да или нет?!» — прочла она в его помутневшем от бессильной ярости взгляде.

— Алина! — раздался голос Быка. — Хватит там шашни крутить. Лучше зонд потолще найди Я думаю, что мотоциклисты едят грубую пищу. А ты, — Бык ткнул пальцем в реаниматолога, — иди сюда.

Тот неслышно отделился от Алины и подошел к Быку, глядя бессмысленно в сторону.

— Сделай милость, — с тихой угрозой сказал ему Бык. — Подклей-ка мне сзади фартук. У тебя это хорошо получается.

— Все-все! — гортанно закричала высокая черная сестра, оканчивая перекладку тела чистыми белыми скрученными простынями. — Можете мыться. Можете мыться.

Опережая удивленных хирургов, Алина подошла к раковине и, набрав в ладони холодной воды, погрузила в них пылающее лицо.

В холодной воде она увидела всю эту жизнь — стадо быков, загоняющих самок. Когда-то, еще в школе манекенщиц, впервые выходя на помост в шикарном екатерининском розовом платье, прозрачном для взглядов жадных мужчин, перемигиваясь перед тем за кулисой с подружкой и начиная свой невинный еще, перекрестный императрицын ход, одаривая затаившийся темный зал счастливой, никому не принадлежащей улыбкой, Алина думала, что жизнь — это игра, а игра — как фантастическая одежда. Но спортивным комам, караулившим у подъезда, ее одежда была не нужна. С печатями от педалей «мерседесов» на отвратительных лицах они поджидали ее в раздевалке, и цветы их пахли скумбрией и одеколоном. А те, для кого хотела Алина остаться счастливой одеждой души, не приходили к ней