ребенка». «Шарлотта», — подумал он.
В течение последних десяти лет он разрешал себе вспоминать о Шарлотте не чаще раза в месяц. Но и эти минутные признания своего отцовства он хранил втайне от всех, включая и мать Шарлотты. Все остальное время он заставлял свою память как бы не замечать существования девочки. Никогда, ни одной живой душе он не говорил о ней. Иногда ему вообще удавалось забыть, что он отец двоих, а не одного ребенка.
Взяв со стола письмо и конверт, он подошел с ними к окну и посмотрел вниз, на Фаррингтон-стрит, откуда доносился приглушенный шум транспорта.
Он понимал, что кто-то очень близко от него, где-нибудь на Флит-стрит или на Уэппинг, а может быть, подальше — в этой взмывшей ввысь стеклянной башне на Собачьем острове — ждет, когда он сделает неверный шаг. Кто-то там — весьма сведущий в том, как история, совершенно не относящаяся к текущим событиям, раскручивается в прессе, возбуждая жадный интерес у публики к скандальному грехопадению — предвкушает, как он в ответ на это письмо по оплошности выдаст себя и тем самым раскроет связь между ним самим и матерью Шарлотты. Как только он это сделает, пресса не упустит свой шанс. Одна из газет опубликует разоблачительную статью. К ней присоединятся другие. А оба они — и он сам, и мать Шарлотты — будут расплачиваться за совершенные когда-то ошибки. Ее в наказание пригвоздят к позорному столбу, за этим последует незамедлительное отстранение от политической власти. Его потери будут более личного плана.
С горькой самоиронией он отметил, что его бьют его же оружием. Если бы правительству не грозил еще больший урон в случае раскрытия правды о Шарлотте, Лаксфорд был бы готов предположить, что письмо отправлено с Даунинг-стрит, десять, — побудь, мол, хоть раз в нашей шкуре. Но правительство было не в меньшей степени заинтересовано в сохранении тайны об отцовстве Шарлотты, чем сам Лаксфорд. А если правительство не причастно к этому письму с его невнятно выраженной угрозой, тогда стоит подумать, кто еще из его врагов мог это сделать.
Их было множество. Среди самых разных слоев общества. Алчущие, нетерпеливые, они только того и ждут, что он выдаст себя.
Дэнис Лаксфорд слишком долго играл в журналистские игры и слишком хорошо знал их специфику, чтобы допустить неверный шаг. Если бы он не владел в совершенстве методами, которые используют журналисты, чтобы докопаться до интересующей их информации, он вряд ли сумел бы остановить неуклонное падение тиража «Сорс». Поэтому он решил выкинуть это письмо и забыть о нем, и пусть его недруги катятся ко всем чертям. А если он получит еще одно такое письмо, то выбросит и его точно так же.
Он снова скомкал письмо и отвернулся от окна, намереваясь швырнуть его в корзинку, как и все прочие. Но в этот момент взгляд его упал на стопку писем, уже распечатанных его секретаршей. Мелькнула мысль о возможном существовании еще одного письма, на этот раз умышленно не помеченного словом «лично», чтобы его мог вскрыть любой. Оно также могло быть направлено Митчелу Корсико или кому-то еще из репортеров с острым нюхом на моральное разложение. И уж это письмо не будет таким неясным. В нем все мысли будут изложены четче и откровеннее. Там будут названы имена, приведены даты и названия мест, и то, что началось как блеф из нескольких слов, превратится в полнозвучный вопль «Ату его!» и общенародное движение правдоискателей.
Он может это предотвратить. Для этого нужно всего лишь позвонить по телефону и получить ответ на единственно возможный в данном случае вопрос: «Ив, ты кому-нибудь говорила? Кому-нибудь? Когда-нибудь? За последние десять лет — о нас? Ты говорила о нас?»
И если — нет, это письмо не что иное, как попытка вывести его из равновесия, и, стало быть, этому не следует придавать большого значения. Если же говорила, ей необходимо знать, что им обоим предстоит выдержать серьезную осаду.