посвященную Будде, и вдруг оказалась в секции протезов. Вы его видели? — спросила она улыбаясь.
— Кого? Будду?
— Нет, зародыша с двумя головами! Спасайся кто может!
— Мороженое! Мороженое! Ванильное мороженое! — Могу я угостить вас? — предложил он. — Должны же мы придти в себя. — Я на работе и… мне бы попасть на Каирскую улицу. — Тогда совершенно необходима двойная порция, в стране пирамид стоит немыслимая жара. Вдоль авеню Сюффрен рядком выстроились китайский павильон, румынский ресторан и изба. Они прошли через марокканский квартал и без перехода оказались в самом сердце египетского базара. — Так пробежать по планете — это немножко как сапоги всмятку, — заметил Виктор, у которого царившее вокруг оживление ничуть не убавило интереса к Таша. Ростом она была ему по плечо и, чтобы не отставать, ей пришлось ускорить шаг. Они прошли сквозь вереницу осликов, стоявших маленьким стадом под решетчатыми балконами в восточном стиле. Ни с того ни с сего остановившись у выставки сигарет «Хедива», Таша вдруг вытащила блокнот и карандаш. Заглянув ей через плечо, Виктор увидел недавний эскиз — лежащее на скамейке тело, а вокруг трое детей с плаксивыми рожицами. — А это что такое? — спросил он, искоса любуясь округлостью ее щечки. Она с озабоченным видом захлопнула блокнот. — Та женщина, на башне… Умереть на празднике!.. Мне надо идти. — Я могу довезти вас? Я тоже ухожу. — Где находится ваш магазин? — Дом 18 по улице Сен-Пер, найти легко, там есть вывеска: «Эльзевир. Книги старинные и современные». — Мне в другую сторону, на Нотр-Дам-де-Лоретт. — Это очень кстати, у меня встреча на бульваре Оссман, — поспешно сказал он. Она весело взглянула на него и, для виду поколебавшись, согласилась. Виктор взял фиакр до авеню Сюффрен. Сидя вплотную друг к другу, они молчали. Виктор был смущен, уж очень эта девушка была непохожа на женщин, которых он хорошо знал! Вот бы ее разговорить… — Давно в Париже? — Скоро два года. — Мне нравится ваш очаровательный говорок, в нем есть южный аромат. Она повернула голову, чтобы рассмотреть Виктора в профиль, и еще немного помолчала, прежде чем ответить, нарочито выпячивая свой легкий акцент. — Знаете, как говорят в Москве: ах, мадемуазель, так вы из Одессы! В Париже говорят примерно так же — ах, так она из Марселя! Его, казалось, обескуражило это замечание; впрочем, он быстро подхватил разговор: — Одесса, Крым, Малороссия, порт на Черном море, многонациональный город, воспетый Пушкиным. Дюк Ришелье, потомок знаменитого кардинала, в начале нашего века был его губернатором. Там стоит ему памятник, или я ошибся? — Нет, все верно. Одетый римлянином, он возвышается на самом верху лестницы в сто девяносто две ступени, которая ведет из порта в верхний город. Мариус прав, вы и вправду кладезь знаний, мсье Легри, — констатировала она насмешливо. Он ответил с напускной скромностью: — Не судите строго эрудитов, я довольствуюсь лишь прочитанными рассказами о путешествиях, попадающимися под руку. Но вы-то, в таком совершенстве овладевшая всеми тонкостями языка Мольера, уж, наверное, у вас была гувернанткой француженка? Она рассмеялась. — Моя мать была дочерью французского негоцианта, а отец — сыном поселенца-англичанина, и я еще в колыбели научилась управляться с их родными языками как полагается. — А давно ли вы работаете на Мариуса? — Три месяца. Знакомству с мсье Бонне я обязана своим даром рисовать портреты-шаржи. — Не хотите продемонстрировать? — сказал он, протягивая ей проспект с портретом Буффало Билла. — Охотно, он мне не нравится. Несколькими движениями карандаша она превратила элегантного полковника Коди в опереточного пикадора верхом на кляче, наставившего штык на бизона, умоляющего о пощаде. — Да вы, черт подери, его изуродовали! — воскликнул он, неприятно пораженный. Поскольку он не потребовал вернуть проспект, она сунула его в сумку, отрезав: — Мне это доставило удовольствие, терпеть не могу этого мясника. Вы знаете, что в 1862 году в районе Миссури и Скалистых гор насчитывалось около девяти миллионов бизонов? Все они истреблены. А еще там было около двухсот тысяч индейцев сиу, и тех из них, кто выжил, отправили в резервации. — Я, должно быть, идиот, — произнес Виктор, спеша переменить тему, — но мне никогда не понять, зачем нужны иллюстрации к романам, ведь они просто повторяют текст. — Хороший рисунок иногда скажет больше обширной главы. Сейчас я иллюстрирую французский перевод трагедий Шекспира. Никак не могу найти модели для колдуний из «Макбета». Хирургическая выставка не очень-то в этом помогла! — заключила она со смехом. — Вам надо увидеть «Капричос» Гойи. — У вас они есть? — Первое издание, великолепное ин-кварто, восемьдесят рисунков, и никаких рыжеватых пятен, — промурлыкал он, бросая на нее красноречивый взгляд. Он только что разглядел ее округлые груди под белым корсажем. Она немного отодвинулась. — Оно принадлежит моему другу Кэндзи, — закончил он, выпрямляясь. — Японскому господину с такими устойчивыми суждениями? — Будьте снисходительны, ему просто действует на нервы мода на японские художества. — Вы, похоже, очень его любите. — Он меня воспитал. Я потерял отца, когда мне было восемь. Мы жили в Лондоне. Не прояви Кэндзи такой самоотверженности, моя мать никогда бы не выбилась в люди, она совсем не умела вести дела. — Давно это было? — Хитрость, чтобы узнать, сколько лет хозяину? — Двадцать один год назад. — Я чувствую, что… Она снова замкнулась в молчании. — Когда придете в магазин? — спросил он как можно более развязно. — Мне надо собраться с духом, у меня очень плотный график. Он нахмурился. Мужчина? А может, и не один. Никогда не знаешь, чего ждать от женщин такого типа. — Вы очень заняты… — констатировал он, притворившись, что его очень заинтересовал деревянный настил бульвара Капуцинок. — Я продаю себя, чтобы заработать на жизнь. Он резко от нее отпрянул. — То, что греет душу, редко кормит. «Пасс-парту» и иллюстрации к книгам дают мне возможность прокормиться и вести самостоятельную жизнь. — И что же греет вам душу? — Живопись. Отец рано приобщил меня к искусству гравюры и акватинты, а мать научила акварели и рисунку. Они руководили самодеятельной школой искусств, это были настоящие художники. Отец рисовал и… — Она покачала головой. — Оставим прошлое в прошлом. Творчество — единственное, что ценно для меня. Уж не знаю, есть ли у меня
— Мороженое! Мороженое! Ванильное мороженое! — Могу я угостить вас? — предложил он. — Должны же мы придти в себя. — Я на работе и… мне бы попасть на Каирскую улицу. — Тогда совершенно необходима двойная порция, в стране пирамид стоит немыслимая жара. Вдоль авеню Сюффрен рядком выстроились китайский павильон, румынский ресторан и изба. Они прошли через марокканский квартал и без перехода оказались в самом сердце египетского базара. — Так пробежать по планете — это немножко как сапоги всмятку, — заметил Виктор, у которого царившее вокруг оживление ничуть не убавило интереса к Таша. Ростом она была ему по плечо и, чтобы не отставать, ей пришлось ускорить шаг. Они прошли сквозь вереницу осликов, стоявших маленьким стадом под решетчатыми балконами в восточном стиле. Ни с того ни с сего остановившись у выставки сигарет «Хедива», Таша вдруг вытащила блокнот и карандаш. Заглянув ей через плечо, Виктор увидел недавний эскиз — лежащее на скамейке тело, а вокруг трое детей с плаксивыми рожицами. — А это что такое? — спросил он, искоса любуясь округлостью ее щечки. Она с озабоченным видом захлопнула блокнот. — Та женщина, на башне… Умереть на празднике!.. Мне надо идти. — Я могу довезти вас? Я тоже ухожу. — Где находится ваш магазин? — Дом 18 по улице Сен-Пер, найти легко, там есть вывеска: «Эльзевир. Книги старинные и современные». — Мне в другую сторону, на Нотр-Дам-де-Лоретт. — Это очень кстати, у меня встреча на бульваре Оссман, — поспешно сказал он. Она весело взглянула на него и, для виду поколебавшись, согласилась. Виктор взял фиакр до авеню Сюффрен. Сидя вплотную друг к другу, они молчали. Виктор был смущен, уж очень эта девушка была непохожа на женщин, которых он хорошо знал! Вот бы ее разговорить… — Давно в Париже? — Скоро два года. — Мне нравится ваш очаровательный говорок, в нем есть южный аромат. Она повернула голову, чтобы рассмотреть Виктора в профиль, и еще немного помолчала, прежде чем ответить, нарочито выпячивая свой легкий акцент. — Знаете, как говорят в Москве: ах, мадемуазель, так вы из Одессы! В Париже говорят примерно так же — ах, так она из Марселя! Его, казалось, обескуражило это замечание; впрочем, он быстро подхватил разговор: — Одесса, Крым, Малороссия, порт на Черном море, многонациональный город, воспетый Пушкиным. Дюк Ришелье, потомок знаменитого кардинала, в начале нашего века был его губернатором. Там стоит ему памятник, или я ошибся? — Нет, все верно. Одетый римлянином, он возвышается на самом верху лестницы в сто девяносто две ступени, которая ведет из порта в верхний город. Мариус прав, вы и вправду кладезь знаний, мсье Легри, — констатировала она насмешливо. Он ответил с напускной скромностью: — Не судите строго эрудитов, я довольствуюсь лишь прочитанными рассказами о путешествиях, попадающимися под руку. Но вы-то, в таком совершенстве овладевшая всеми тонкостями языка Мольера, уж, наверное, у вас была гувернанткой француженка? Она рассмеялась. — Моя мать была дочерью французского негоцианта, а отец — сыном поселенца-англичанина, и я еще в колыбели научилась управляться с их родными языками как полагается. — А давно ли вы работаете на Мариуса? — Три месяца. Знакомству с мсье Бонне я обязана своим даром рисовать портреты-шаржи. — Не хотите продемонстрировать? — сказал он, протягивая ей проспект с портретом Буффало Билла. — Охотно, он мне не нравится. Несколькими движениями карандаша она превратила элегантного полковника Коди в опереточного пикадора верхом на кляче, наставившего штык на бизона, умоляющего о пощаде. — Да вы, черт подери, его изуродовали! — воскликнул он, неприятно пораженный. Поскольку он не потребовал вернуть проспект, она сунула его в сумку, отрезав: — Мне это доставило удовольствие, терпеть не могу этого мясника. Вы знаете, что в 1862 году в районе Миссури и Скалистых гор насчитывалось около девяти миллионов бизонов? Все они истреблены. А еще там было около двухсот тысяч индейцев сиу, и тех из них, кто выжил, отправили в резервации. — Я, должно быть, идиот, — произнес Виктор, спеша переменить тему, — но мне никогда не понять, зачем нужны иллюстрации к романам, ведь они просто повторяют текст. — Хороший рисунок иногда скажет больше обширной главы. Сейчас я иллюстрирую французский перевод трагедий Шекспира. Никак не могу найти модели для колдуний из «Макбета». Хирургическая выставка не очень-то в этом помогла! — заключила она со смехом. — Вам надо увидеть «Капричос» Гойи. — У вас они есть? — Первое издание, великолепное ин-кварто, восемьдесят рисунков, и никаких рыжеватых пятен, — промурлыкал он, бросая на нее красноречивый взгляд. Он только что разглядел ее округлые груди под белым корсажем. Она немного отодвинулась. — Оно принадлежит моему другу Кэндзи, — закончил он, выпрямляясь. — Японскому господину с такими устойчивыми суждениями? — Будьте снисходительны, ему просто действует на нервы мода на японские художества. — Вы, похоже, очень его любите. — Он меня воспитал. Я потерял отца, когда мне было восемь. Мы жили в Лондоне. Не прояви Кэндзи такой самоотверженности, моя мать никогда бы не выбилась в люди, она совсем не умела вести дела. — Давно это было? — Хитрость, чтобы узнать, сколько лет хозяину? — Двадцать один год назад. — Я чувствую, что… Она снова замкнулась в молчании. — Когда придете в магазин? — спросил он как можно более развязно. — Мне надо собраться с духом, у меня очень плотный график. Он нахмурился. Мужчина? А может, и не один. Никогда не знаешь, чего ждать от женщин такого типа. — Вы очень заняты… — констатировал он, притворившись, что его очень заинтересовал деревянный настил бульвара Капуцинок. — Я продаю себя, чтобы заработать на жизнь. Он резко от нее отпрянул. — То, что греет душу, редко кормит. «Пасс-парту» и иллюстрации к книгам дают мне возможность прокормиться и вести самостоятельную жизнь. — И что же греет вам душу? — Живопись. Отец рано приобщил меня к искусству гравюры и акватинты, а мать научила акварели и рисунку. Они руководили самодеятельной школой искусств, это были настоящие художники. Отец рисовал и… — Она покачала головой. — Оставим прошлое в прошлом. Творчество — единственное, что ценно для меня. Уж не знаю, есть ли у меня