на других да наслушавшись страшных россказней, все до дрожи страшатся, почти не ощущаю. Да еще, чем черт не шутит, Жулик, наверное, способствует, хоть и не верю я в чудеса, но почему-то же он ложится всегда на одно и то же место, будто я не весь одинаково уютный и теплый…

Ну, удавлюсь я, предположим, в ванной на полотенцесушителе — в наших домах многие так поступают, значит, дело нехитрое, — придет Ленка укол ставить, а меня на моем диване нет, и Граф воет, и Жулик скачет, как ненормальный. Кинется внучка туда-сюда, а я — как последний кретин…

А кроме того, в последнее время совершение новая, совершенно неожиданная забота стала мучить. И все сильнее. А дело в ней, в моей внучке, которую я еще недавно не знал почти и узнать не стремился, однако пришлось вот познакомиться-таки…

Ох-хо-хо, грехи наши! Жизнь наша бестолковая…

Лена-то — моего сына Толи дочка. А сына-то я не растил, не воспитывал. Правда, алименты исправно платил, не скрывался, как другие, по всяким пожаркам-кочегаркам, чтобы официальная, облагаемая алиментом зарплата как можно меньше была. Нет, я всю жизнь, как подобает, — у станка. На производстве…

Господи, давно весь мой труд превратился в утиль и переплавлен, а не переплавлен, так валяется никому не нужный по свалкам да пустырям!..

В общем, перво-наперво Наталья виновата, что так все вышло. А уж после — я. Хотя и не легче от этого…

Зачем, ну, зачем она под меня, глупого и до баб охочего дембелишку, так сразу легла? Чай не девочка уже была, далеко не девочка.

По расчету легла — ясней ясного. Замуж пришла пора, а тут я подвернулся. Не бог весь что, конечно, однако и не хуже всех. Парень как парень…

Но, может, она меня любила? Ведь — уверяла…

Может. Да только любовь, как я недавно лишь понял, это такая особенная штука, о которой каждый волен судить исключительно по собственному разумению. Послушаешь — кругом море любви. Деваться от нее некуда. А приглядишься да призадумаешься — где там! Настоящая-то любовь, может, одному из тысячи дается. Правда, этот один из тысячи вокруг себя как бы особое силовое поле создает, в которое порой попадает довольно много народу. И это единственная для большей части населения возможность ощутить сопричастность…

Наталья была старше меня на четыре года. А опытней, стало быть, на целых шесть лет. Ведь мои армейские годы можно в расчет не принимать — они иной опыт дают, полезный — но иной. И она с первого раза забеременела. И сразу мне про это — бух! По башке.

А я — джентльмен, благородство из меня так и прет, а Натаха такая ласковая да покладистая, что даже водочкой угощает и сама не прочь… Словом, мне и померещилось — судьба.

А стоило Толику народиться, так эта ласковая да покладистая на глазах превратилась в полную противоположность, чего, разумеется, следовало ожидать, но я-то откуда знал. И вообще тогда еще думал, что человек рождается для счастья, как птица для полета: поймать бы того, кто первым это сказал, да спросить по всей строгости за все случившиеся по его милости человеческие разочарования. Впрочем, если за все звучные и на первый взгляд мудрые афоризмы спрашивать по всей строгости, то ни мудростей не останется, ни мудрецов…

Как-то, когда я еще на звонки реагировал, забрели ко мне старушки-иеговистки со своими брошюрками. Не какие-то экзотические старушки, а наши, местные, в православном батюшке, подверженном пороку, разочаровавшиеся. И попытались они меня перспективой земного Царствия Божьего соблазнить, потому что слушал я их весьма сочувственно и тем самым, наверное, повод дал.

Но когда проповедь закончилась, я сказал им, по-видимому, нечто неожиданное, нечто такое, о чем им еще не преподавали.

— Коллеги! — сказал я им, имея в виду возраст и ничего более. — А вы пытались в деталях представить вечность и себя, в нее вмонтированных? Подумайте, до какой степени все может опротиветь вам, до какой степени всем можете опротиветь вы! И при этом — никуда не деться, не спастись от самого себя, а избавление смертью — совершенно недоступная роскошь…

И добрые, умилительные миссионерши в ужасе отшатнулись от меня, но, может быть, не от меня, а от той невообразимой пропасти, в которую я их чуть было не столкнул…

Вот что значит доходить в размышлениях до логического конца. Но разве волевым усилием остановишь мысль?

Едва Толику исполнился год, я стал уходить от Натальи. И однажды окончательно ушел. Она к тому моменту успела прописать меня в своей, доставшейся от дедушки квартире, но мне и в голову не пришло заявлять на квартиру права, в чем для нашей местности ничего особенного нет, это в больших городах, говорят, то и дело происходят «мыльные оперы» на базе квартирного вопроса.

И ничего я не успел тогда почувствовать к моему единственному, как оказалось, сыночку, кроме раздражения и досады, — молод я был, наверное, а он, в свою очередь, беспокоен и здоровьем слаб.

Я ушел, потому что уже успел снюхаться с Любашкой, по которой еще в школе сох, а она на меня в ту пору — ноль внимания. Мы встретились случайно — в нашей местности трудно с кем бы то ни было никогда не встретиться — нам было куда-то по дороге, мы пошли вместе и стали вдруг разговаривать на такие темы, на которые в прежние времена смущались говорить чужие друг другу люди, а теперь свободно говорят малые дети. И выяснилось, что Люба тоже не была ко мне совсем уж равнодушна, и я сам виноват, что «ходила» она в юности не со мной, а с другим, который, в отличие от меня, был нахален и кудряв, умел тренькать на гитаре, непревзойденно исполняя под собственный аккомпанемент городские, как теперь говорят, романсы, а раньше говорили, блатные душещипательные песенки, и слава о его победоносных драках бежала впереди него.

Ну что поделаешь, если во все времена школьные отличницы испытывают непонятное взрослому человеку влечение к антигерою. К счастью, это влечение потом почти всегда проходит, но иной раз оно все же успевает непоправимо испортить глупой отличнице жизнь…

Когда Люба стала дочек рожать, я уже был, очевидно, достаточно созревшим для роли отца. Правда, мне никогда не доставало отцовской строгости, строгость вместо меня вынуждена была в необходимых случаях изображать мать, не хватало терпения учить детей чему бы то ни было, поэтому их тоже всему учила мать. И, наверное, правильно, что мы не сделали с нею сына. Мои телячьи нежности и беспринципность могли бы привести к весьма печальным результатам. Хотя могли и не привести, вопреки расхожей мудрости. Потому что, тут я несколько повторюсь, на всякую мудрость есть другая, совершенно противоположного свойства, но ничуть не менее убедительная на звук: «Любовь не бывает