Витас раскланялся под аплодисменты резиновых и сел на место.
- За окорочка, - сказал один, что посветлее, и разлил по стаканчикам.
- Поехали, ту-туу! - сказал другой.
Витас пить не стал, он устроился в углу и вжал лицо в колени.
Я тоже не тронул стаканчика и медленно отполз - никто меня не остановил. Встал, прошел в коридор, там дверь в темноте, открыл ее.
- Заходи, Андрюша. Видишь, все равно встретились. А у меня тут и стол собран.
Она сидела за откидным столиком, гаденько, заискивающе улыбалась. Потрескивали дровишки в титане. Щурились пропитые глазки. Рука метко, профессиональным движением налила в стаканы идеально ровные порции.
- Ты никак в дорогу дальнюю собрался? Давай и выпьем с тобой за это. Чтобы путь твой гладким был, а то у нас в поездах всякое случается, я уж насмотрелась за жизнь.
Я присел и, зажмурившись, выпил. Но по открытию глаз, она не исчезла - сидела незыблемо, реальней, чем следовало бы.
- Бабушка твоя при встрече все о тебе говорит, а о ком ей еще, Андрюшенька, ты один у нее, надежа. Все говорит и переживает, какой ты хороший, да только непутевый. Я и сама вижу, что непутевый, и друзей себе нашел таких же хороших, да непутевых. Жалко смотреть, как пропадаете вы. Смотришь, и помочь не можешь. Совет бы дать дельный, так вы советов не слушаете, каждый себе голова... да с больной головы на здоровую... Эхохо... Простоты чураетесь, бежите ее, к ней и придете...
- Пойду я.
- А на дорожку? Ох, ну ладно, мы с тобой теперь часто встречаться будем. Иди, а я за вас выпью, чтобы всем вам гладко ехалось. Выпью, выпью, а я уж как выпью, так все и сбывается, и будет вам всем моя надежа, простая, но крепкая.
И я пошел по коридору, пол шатало из стороны в сторону, что приходилось хвататься для равновесия за углы и стены. Слева и справа сидели люди, кто-то доставал перекусить - качалась в такт минералка в бутылке, кто-то спал, накрыв голову подушкой, тетка в косынке ворочала деревянным половником кипящие в большом чане простыни, клубился пар, запах хозяйственного мыла и мочи крепко обосновался здесь. Была среди этих людей и Аня, сосалась в темном закутке с мужеподобной, коротко стриженой бабой, видимо, это все, что досталось ей вместо принца, о котором мечтают девушки ее возраста. Была Кора. Смотрела невидящим взглядом, а в ногах у нее рыдал добрый сказочник и редактор Перфильев. Кора его машинально гладила. Перфильев был пьян и шептал: «Все еще будет, все еще будет». А Кора смотрела сквозь стены на проносящиеся сумрачные пейзажи. Черные, они дышали и проносились.
И вот, поднырнув под очередной бельевой веревкой, я увидел его самого - Горька подремывал на скамейке с закрытым ноутбуком в руках.
Плюхнулся без сил рядом. Я берег его сон, пока сам не погрузился в ту же безучастную, беспечную дрему...
19. Поезд жизни
До поезда оставалось чуть больше часа. Кора отругала за то, что не заперта дверь и я совершенно не готов, рассовала по сумкам какое-то тряпье, еду, в боковой карман - контрольные и рефераты. Вскоре мы уже стояли на остановке, в уличной слякоти.
Ветрено, люди опасливо отходили от бордюра, когда подъезжающие маршрутки разрезали колесами сбившуюся по краям дороги шугу и талую воду. Земля на ближайшем газоне - надежная, теплая, удивительно черная от влаги - усеяна прозрачными чешуйками льда, их неумолимо, как ржа, точили солнце и ветер. Внутри у меня было пусто и все же как-то сильно. Хотя ныли кости, сохло во рту и даже, казалось, глаза иссохли - с шершавой словно сухостью двигались они в своих гнездах. Но это лишь по периметру спокойной силы, утвердившейся во мне. Она гудела в моих ступнях, как это бывает, когда к станции на всех парах катит в ночи состав - гудит плита пассажирской платформы, волнуется вытолканный невидимым во тьме локомотивом воздух, и раз - вспыхивает солнцеподобно его прожектор, и несется на тебя, а тебе начинает казаться - что с гулом и грохотом, с развевающимися космами - это ты летишь сквозь тоннель навстречу свету.
- Как бы не опоздать... Холодно еще, не форси, Абэ, застегнись.
- Какой уж форс...
- На, прикрой шею, помнишь, вот и пригодился.
Я обернулся. Тот самый шарф - белый, пушистый, довязанный, наполненный особой значимостью - держала она в руках.
- Вот он какой, подходящий момент.
- Да, - Кора деловито намотала шарф на мою шею.
- Спасибо.
Однако слишком крепко намотала, опять же, значимость давила - я ослабил шарф.
Кора. Люди на остановке. У горизонта клубилась серая муть, а выше, к зениту, ее размыло до молочно белого, и молочность особым свечением ложилась на лица - худила их, бледнила, аскетическим равенством ложилась и на рыхло-болезненное, и на здорово-розовощекое лицо. Все мы были равны и иконописны, вытянулись, благородно вскинули головы. А за спиной у каждого, словно проваливалась земля, дробилась на песчинки, все более разгоняясь по открывшимся пространствам черной пустоты. И оттуда спутанный сонмом светящихся нитей... оттуда ледяным и страшным Своим дыханием дышал нам в плечо Бог.
- Матери ты, конечно, не позвонил... ладно, я сама. Плохо вижу... это наш?
- Да, наш.
Взяли сумки и залезли в маршрутку. Ехали молча, иногда Кора, перехватив мой взгляд, ободряюще улыбалась.
- Вот билеты, не обессудь, нижней полки не было.
Это мы уже на перроне. Рядом грязно-зеленая лента поезда. Иногда он испускает с шипением воздух, и люди начинают волноваться, заносить багаж. Поднимается ветер, с вокзальной крыши, с замазученных электроопор срывает он пепельные хлопья ворон. Кружат, кричат. Все так удивительно ярко впечатывается в меня - вороны, Полинка, вокзал - словно в последний раз, словно как только я встану на подножку, придет свора кинговских лангольеров и изъест здесь все, мирок дорогого мне прошлого, оставленный без присмотра.
Ах, ну да, я сказал «Полинка».
- Я тебе, вот сюда, смотри, - показывает на какой-то из многочисленных отсеков сумки, - положила карту метрополитена на всякий случай. Но ты же должен помнить, не в первый раз едешь.
- Да, не заблужусь.
- Сейчас еще Анюта должна подойти... Ну ты как, дружище?
Пожимаю плечами.
- Вроде жив.
Жив. Сила жизни гудит во мне. И в то же время, я вроде как и умер - умер мой князь, умерла мечта, ради которой я еду через